Евгений Фейнберг - Эпоха и личность. Физики. Очерки и воспоминания
При этом, разумеется, в каждую делегацию включался агент КГБ (его иронически называли «физик в штатском»; все это было в любых делегациях: когда ехали на международный конкурс, скажем, скрипачей, то в группу в качестве «равноправного члена» включался «скрипач в штатском»). Его отчет и оценка поведения каждого делегата в процессе поездки влияли на возможность последующих поездок.
После возвращения каждый ученый должен был представить письменный отчет (понятно куда он поступал) по выполнению «технического задания». Без него не принимали финансовый отчет: потраченные деньги должны были точно соответствовать установленной жалкой норме. Все деньги сверх нее, — от кого бы они ни были получены, от советского учреждения, или от оргкомитета конференции, или от какого-либо зарубежного института, который пригласил сделать у него ранее непредусмотренный доклад, — отбирались неукоснительно до последнего цента.
Все эти унижения в последующие десятилетия были немного модифицированы, но в основе все было именно так.
В те самые годы, когда Бор писал свои грозные черновики писем Гейзенбергу, я лично получил последовательно три отказа на поездки по приглашению на конференции (анкета моя была «плохой») и уже категорически отказывался в четвертый раз заполнять бесконечные анкеты, когда — о, чудо! — руководитель делегации, видимо, из чисто деловых соображений (то ли нужен был хоть один теоретик, знавший работы едущих экспериментаторов, то ли потому, что я мог докладывать на английском языке (редкость в то время, как ни невероятным это кажется теперь) добился «за сценой» для меня разрешения. И я в 1957 г. впервые поехал за границу на международную конференцию по космическим лучам в Италии. Но таких выдающихся, незаменимых ученых, как В. Л. Гинзбург, И. С. Шкловский, Л. И. Дорман на нее не пустили, и я за всех них доложил подготовленные ими доклады (всего сделал 6 докладов и познакомился с Гейзенбергом).
Ощущение позора, бесстыдного унижения, горечь сопровождали каждого из нас. Непонятно, как мы все же умели вести себя довольно свободно и честно. Ужасна была невозможность рассказать всю правду иностранным коллегам, но все же многие из них стали друзьями. Правда, самые умные из них все понимали сами (или их предупреждали «свои» органы?). Помню, как в 1964 г. на международной конференции в Дубне, когда мы с Виктором Вайскопфом беседовали, сидя на скамейке около гостиницы, он спросил меня: «Вы знаете кто в Вашей делегации от КГБ?» Я не знал и он указал мне на него.
Можно ли после всего этого (а я ведь многого красочного еще не рассказал — места нет) придавать серьезное значение «грозным вопросам» Бора, столь же «многозначительным» словам о том, что Гейзенберг якобы представил отчет о поездке в гестапо? У тех, кто прошел многолетнюю школу постоянной слежки тайных карательных органов, школу страха, террора, унижения, направляемых и осуществляемых злобными невеждами, вызывавшими не только страх, но и презрение к этим недочеловекам, эти подозрения и обвинения Бора и некоторых западных историков и журналистов могут вызвать лишь улыбку. Счастливы были они, не прожившие такого страшного многолетия.
Эта книга по существу и написана о тех, кто все это испытал, но остался личностью, преодолевавшей свои отдельные срывы, но внутренне сохранившей свободу.
Вернемся, однако, к копенгагенской встрече и последствиям того, как ее воспринял Бор.
Как мне было известно от Вайскопфа, когда, узнав о неудаче Гейзенберга, его сотрудник X. Иенсен по собственной инициативе приехал к Бору и прямо рассказал о низком уровне работ по урану в Германии, Бор воспринял это как грубую провокацию. После войны выяснилось, что Иенсен все рассказал совершенно точно.
Едва ли мы когда-нибудь узнаем досконально, все что говорили Гейзенберг и Бор при встрече. Возможно, как считали многие еще в конце XX века, оба они изложили потом факты правильно (оценка всего эпизода как попытки шпионажа — субъективная оценка, а не факт), но каждый придавал значение тому, что посчитал наиболее важным. Однако, как мы увидим ниже, вскрылось и нечто сенсационное.
Но существует одна общая глубокая психологическая закономерность, которой одной достаточно для того, чтобы два собеседника совершенно по-разному рассказывали об одном и том же разговоре или событии, свидетелями которого они были. Поясним это подробнее.
12 июля 2002 г. в Бостоне, в Массачусетсском Технологическом Институте состоялось совместное обсуждение физиками и труппой, поставившей пьесу Фрэйна «Копенгаген», вопроса о том, что же все-таки там происходило. Из аудитории был задан вопрос: как понять, что Бор, который явно был очень возмущен услышанным и настроен враждебно, и Гейзенберг, несомненно испытавший шок от непонимания его Бором, могли по-разному рассказывать о разговоре. При этом Бор через 16 лет пишет в одном из черновиков: «Я ясно помню каждое слово», а Гейзенберг в письме Юнгу пишет: «Может быть, я и ошибаюсь» и неоднократно говорит в других местах, как трудно вспоминать точно происходившее много лет назад. Что же, у Бора идеальная память, а у Гейзенберга плохая? На это последовал ответ: Бор мог быть так уверен в себе потому, что он, несомненно, сразу стал снова и снова пересказывать все людям вроде Оге Бора, а тот опубликовал часть рассказанного ему гораздо раньше рассекречивания архива, и при этом все опубликованное им совпадает с содержащимся в черновиках.
Однако это объяснение уязвимо. Услышанное собеседником (в данном случае Бором) запоминается уже после того, как проходит через рецепторную систему и вообще испытывает некоторое преобразование в психической сфере. Бор сам неоднократно подчеркивал, что в психических процессах особенно ярко проявляется действие «прибора» на «объект». Вообще, можно думать, вряд ли кто-нибудь имеет право сказать «я помню все сказанное точно». Человек имеет право сказать лишь «я твердо помню, как я воспринял сказанное мне, как я это понял». Враждебно настроенный к Гейзенбергу (как к «представителю другой стороны из двух, сцепившихся в смертельной схватке», вспомните эти его слова из черновиков, процитированные выше), раздраженный Бор был не очень хорошим «прибором». Опечаленный неудачей Гейзенберг, быть может, был не лучшим, но во всяком случае другим, и психологическое преобразование «объекта» у них могло сильно различаться.
Интересно, что, как рассказал мне в 1988 г. многолетний сотрудник Бора профессор С. А. Розенталь, когда после войны он спросил Гейзенберга, действительно ли он приезжал, чтобы договориться о противодействии созданию бомбы, тот ответил: «Это было безумием: если бы соглашение состоялось, мне после возвращения в Германию сразу отрубили бы голову». На тот же вопрос Вейцзеккер ответил: «Мы были очень наивны». Видимо, они очень хотели осуществить свою наивную идею, и метались, не зная как поступить, иногда совершая опасные глупости, иногда допуская двусмысленное истолкование их слов собеседником. Поэтому пытаясь восстановить историю, нужно опираться не на слова, часто резко искажаемые при пересказах, а на дела.
Снова возникает вопрос: как примирить мнение Бора (по словам Ландау), что приезд Гейзенберга был попыткой шпионажа с утверждением того же Бора: «Гейзенберг очень честный человек»?
Весьма возможно, что со временем Бор больше узнал об антинацизме Гейзенберга, о его бескомпромиссной защите науки, понял, что он честен и откровенен в изложении своих мнений, и несколько изменил свое отношение к нему. Вейцзеккер вспоминает (см. выше сноску на с. 307), что, когда он в 1950 г., впервые после войны, встретил Бора и хотел разъяснить суть того, что тогда, в 1941 г., намеревался сказать ему Гейзенберг, Бор прервал его словами: «Ах, не будем об этом говорить. Я вполне понимаю, что во время войны приоритет для каждого — лояльность по отношению к своей стране. Гейзенберг же знает, что я так думаю». Любопытное высказывание. Странное, когда речь идет о стране Гитлера.
Вейцзеккер в самом начале своей рукописи замечает, как трудно точно вспомнить то, что происходило и говорилось 40 лет назад. Однако приводимые им слова Бора правдоподобны: считая Гейзенберга националистом, но антинацистом, он, видимо, в принципе признавал его право на «оборонческую» позицию.
Конечно, то был отнюдь не идущий до конца антинацизм. Юнг приводит слова немецкого коммуниста физика Ф. Хоутерманса: «Каждый порядочный человек, столкнувшийся с режимом диктатуры, должен иметь мужество совершить государственную измену».
И Хоутерманс сам совершил этот поступок. В апреле 1941 г. Лауэ известил его, что еврей физик Фридрих Райхе с семьей успевает через два дня, как раз до предельного срока еще разрешающего выезд евреев, уехать в США и готов передать необходимую информацию. Лауэ ему полностью доверяет, а его самого заверил, что малознакомый ему Хоутерманс заслуживает полного доверия. Они встретились, и Райхе, которого американские физики знали, согласился запомнить и передать словесное послание Хоутерманса. Это было очень опасно для обоих. Ведь на границе Райхе могли допрашивать, его встреча с заведомо находящимся под наблюдением Хоутермансом могла обнаружиться, а гестаповские приемы допроса касались и судьбы семьи. Тем не менее он согласился и выполнил поручение. Поезд был особый. Окна были зачернены, выходить из него запрещалось на всем полуторасуточном пути до Лиссабона, но оттуда Райхе морем прибыл в США. На специально организованной встрече он передал сказанное ему Хоутермансом группе ведущих участников Манхэттенского проекта — Бете, фон Нейману, Вигнеру и другим. Там были и такие фразы: «Большая группа немецких физиков интенсивно работает под руководством Гейзенберга над урановой бомбой… Гейзенберг старается замедлить работу насколько может, опасаясь катастрофических последствий успеха. Но он вынужден выполнять отдаваемые ему приказы, и если проблема может быть решена, ее решат скоро. Поэтому он [Хоутерманс] советует в США спешить, чтобы не опоздать». Они его молча внимательно выслушали, поблагодарили и удалились. Только через двадцать лет Райхе в интервью рассказал об этой встрече и содержании послания. Оно воспроизведено в переводе с английского в книге В. Френкеля [11].
