Евгений Фейнберг - Эпоха и личность. Физики. Очерки и воспоминания
В обсуждении научных тем удивительно отсутствие у него масштабов в оценке того, что должно быть широко понятно и что — трудно. На вопрос, считает ли он необходимым введение элементарной длины, он ответил весьма утвердительно и в пояснение стал подробно детализировать доводы, которые и без того понятны, вроде того, что из с и h нельзя построить новой величины размерности длины, что на малых расстояниях проявляется образование пар, понятия пространства и времени должны измениться и т. п.
Когда Гинзбург спросил о его ссоре с Дж. Дж. Томсоном, то он сказал, что это слишком кратко и упрощенно сформулировано, что Дж. Дж. был гениальным человеком, который первый заговорил об электромагнитной массе электрона. Но Дж. Дж. написал статью, которая была полностью ошибочной, в частности, содержала утверждение о диамагнетизме свободных электронов. Здесь Бор начал объяснять, почему в классической физике свободные электроны не могут давать диамагнетизм. Он объяснял, пока Гинзбург, не выдержав, не сказал, что мы все хорошо знаем эти его соображения. Видимо, Бор не понимает, что его доводы 1911 г. всем известны. «После этого, — добавил Бор, — поддерживать прежние отношения с Дж. Дж. оказалось трудным».[87]
Бор писал на бумаге этой самой моей ручкой, которой я сейчас пишу. Кружки и стрелки были корявыми, линии дрожащими, и смотреть на это было больно. Но когда его попросили расписаться на обороте фотографий, только что снятых, то он медленно написал четким школьным почерком: «Niels Bohr» — как и всегда пишут «еще бодрые старики». Он расписался и на подсунутой Гинзбургом бумажке, Гинзбург забрал бумажку себе (я отказался от его благородного предложения разделить листок со мной, разорвав его пополам).
Снова заговорили об Эйнштейне, о том, почему он работал в одиночестве. Бор сказал: «Эйнштейн был не только гений, он был еще и прекрасный, очень добрый человек. Его улыбка и сейчас стоит передо мной. Но он привык все делать сам и делать прекрасно. Это постепенно выработало в нем веру в свою непогрешимость. Он стал даже говорить языком декретов (orders of the day). Стало возможным, что на вопрос журналиста о квантовой механике он отвечал: «Это нелепость (nonsense)». А ведь он не знал квантовой механики. Для ее понимания необходимы были совместные обсуждения. Это ему было недоступно».
Я спросил, как Резерфорд отреагировал на старую квантовую модель атома. Бор ответил: «Он не сказал, что это глупо. Но он не мог примириться с тем, что электрон, начиная переход, знает, на какую именно орбиту он перейдет. Я ему говорил, что это совершенно так же, как с branching ratio при радиоактивном распаде. Но это его не убеждало».
Гинзбург спросил, что он думает насчет утверждения Фока, будто после их бесед Бор несколько изменил свои точки зрения. Бор ответил: «Фок очень милый (kind) человек. Когда я его впервые увидел, я подумал, что он похож на Пьера Безухова.[88] Мы были очень рады, что он приезжал в Копенгаген. Но я своих мнений ни в чем не менял. С 1934 г. я не изменил ни одного слога (not a single syllable). Просто Фок думал, что наши точки зрения неправильны. Но он приехал, понял их и понял, что они правильны».
Мне захотелось защитить Фока, и я сказал: «You should know that Fock vigorously defended quantum mechanics in hard times (Вы должны знать, что Фок доблестно защищал квантовую механику в трудные времена), когда невежественные философы нападали на нее». Бор улыбнулся и сказал: «Философы сами по себе очень хорошие люди. Но к ним относятся с состраданием (pity) не только в вашей стране, но и всюду — в Америке, в Дании. В Дании говорят, что философ несчастный человек — он никогда ничего не узнает.[89]
Бор с удовольствием рассказывает анекдоты. О Дираке, конечно, о его неразговорчивости. О том, как он читал лекцию в Америке, и когда, в ответ на предложение задавать вопросы, слушатель сказал: «Я не понимаю такое-то место», Дирак произнес: «This is not a question, this is a statement» («это не вопрос, это утверждение»). В связи с молчаливостью Дирака вспомнил анекдот об англичанине, который подарил молчащего попугая (Бор сказал по-русски: «попогай») и на жалобу нового владельца ответил: «Простите, я спутал, у меня их было два; я думал, что подарил говорящего (talker), а оказалось, что подарил думающего (thinker)». О том, как после лекции Бора в Америке вперед вышел студент и спросил: «Неужели действительно были такие ослы, которые думали, что электрон движется по орбите?»[90]
В конце концов Бор подчинился распорядку — так же с готовностью, как подчинялся всегда, и уехал. Подошел к Гинзбургу перед отъездом и сказал ему что-то, что тот не понял. Улыбаясь, распрощался, на его лицо опять нашла тень не то озабоченности, не то старческой сосредоточенности, и он, осторожно ступая, пошел вниз по лестнице.
17.05
Бор возвратился из трехдневной поездки в Тбилиси и снова был у нас в Институте. Снова в течение почти трех часов я его наблюдал.
Перед этим Бор был в университете, где ему вручали почетный диплом, и оттуда к 3 ч дня он приехал — вместе с сыном Оге и Рожанским — в ФИАН. Мы его ждали. Скобельцын, вернувшийся из Румынии, тоже был.
Бор, по моим представлениям, должен был быть безумно усталым. Может быть поэтому мне показалось, что он больше сутулится, более пристально вглядывается, куда поставить ногу, чем в прежние разы. Однако он выдержал весь визит (без ленча!), обход нескольких лабораторий, после этого — беседу в кабинете Д. В. Скобельцына, и снова с трудом удалось прервать разговор. А вечером у него еще встреча с писателями. Послезавтра в 6 ч утра он улетает, чтобы в тот же день вечером председательствовать на заседании Датской академии наук.[91]
После краткой беседы в кабинете (Скобельцын, сидя визави, рассказывал о структуре ФИАНа, мы с Гинзбургом и Таммом беседовали с Оге;[92] поговорили о Петерсе. Бор же хмуро кивал головой в ответ на слова Д. В.), пошли осматривать некоторые лаборатории. Бору показали автоматическую установку для просмотра фотоэмульсионных трэков, синхротрон Петухова на 700 МэВ, лазер Басова, установку для ориентирования ядер Прохорова. Бор предпочел осматривать установки, а не разговаривать с теоретиками.
По поручению Тамма я сопровождал Бора. Мы долго ходили из лаборатории в лабораторию, по лестницам, по двору. Вопросов он не задает, и кажется, он только делает вид, что понимает. Но когда один наш крупный физик при всей развязности поведения (он чуть не толкал Бора и, по своей обычной манере, часто подхохатывал), не смог объяснить, в чем состоит физика изучаемого им процесса, а я, руководствуясь его сбивчивыми замечаниями, неудачно пытался дать объяснение (хотя сам еще не понял), то сидевший на стуле Бор поднял на него глаза, удивленно посмотрел, потом также на меня, и попросил печатный материал. Но и его не было.
Бор ходил по институтскому двору довольно быстро, чуть-чуть кланяясь при каждом шаге, сильно сутулясь, руки свободно раскачиваются, полузагнутые ладони вывернуты назад — в позе старого высокого человека, какая была у Иоффе, в общем, в позе орангутанга. (Кто-то сказал про Бора: «…гениальный неандерталец». Видимо, от неандертальца до Бора тоже — «лишь один шаг».) Каждая лестница — немного проблема. Я переводил ему объяснения Петухова — ему интересно. Он слушал, снова сидя на стуле, подняв к нам, стоявшим, внимательное лицо, с готовностью расплывающееся во все объемлющей улыбке. Непосредственность перехода от полной серьезности к полной и радостной оживленности всего тяжелого лица — какая-то детская.
Он ходил покорно и только время от времени вынимал из кармана кисет, трубку и спички, хотя закурить не было времени, и он это знал. Просто ему нужно было за них подержаться, это его талисман.
Все облегченно вздохнули, когда вернулись в кабинет Скобельцына (его уже не было) и расселись на креслах и диване. Я снова оказался против Бора. Нужно было ждать Оге, пошедшего в лабораторию Франка, и Тамм воспользовался этим, чтобы пригласить наших молодых теоретиков. Их представили каждого, и каждому Бор, сидя, пожимал руку. Когда Тамм заговорил о работе своего Теоретического отдела (было сказано несколько слов), я напомнил Бору, что до войны Марков писал ему и получил подробный ответ об ограничениях, налагаемых на измеримость поля ограниченностью существующих зарядов (Z < 137). Бор, видимо, из вежливости, напряженно старался припомнить и делал вид, что какие-то воспоминания это в нем будит. Но когда я сказал, в чем дело, он мгновенно переменился: столь же тихо и медленно, как он говорил до сих пор, но сразу в деловой манере он сказал: «Абсолютного ограничения измеримости здесь быть не может». Мобилизация была мгновенной. Я уклонился от обсуждения (я сам плохо помнил эту работу отсутствовавшего Маркова, да и цель моя была только напомнить Бору его имя[93]).
После этого молодые люди стали задавать вопросы, и Бор с удовольствием пустился в воспоминания, орудуя трубками, спичками и улыбкой. Он часто поворачивался ко мне, и я снова разглядывал его в упор. Глаза снова были голубые, но голубизна была тусклая. Видимо, он очень устал.
