Вадим Баранов - Горький без грима. Тайна смерти
А женщиной в черном была Мария Игнатьевна Будберг — третья, «невенчанная» жена Горького, которую долго с напускным целомудрием низводили до уровня секретаря. Вряд ли секретарю посвящают четырехтомный роман («Жизнь Клима Самгина»), который автор считал чуть ли не главным итогом своей художественной деятельности.
Узнав о болезни Горького, Мура мгновенно прилетела из Лондона, где проживала с Уэллсом.
Мы уже знаем, что Сталин встречался с ней раньше, получая лондонский архив. Наверное, в этой напряженной ситуации его просто подвела память… В конце концов вожди тоже люди…
Осознавал ли умирающий, Кто пришел к нему? После долгой-то размолвки? Мария Игнатьевна после смерти писателя будет говорить, что появление вождя всякий раз — а больного он навещал трижды — оказывало на Горького чудотворно оздоравливающее воздействие. «Умирал он, в сущности, 8-го, и, если бы не посещение Сталина, вряд ли бы вернулся к жизни».
А тогда, 8-го, Горький неожиданно приподнялся в постели. Сел. Взор совершенно осмысленный. И вдруг — заговорил! О своих творческих намерениях, о работе над «Историей Гражданской войны», о развитии французской литературы… Всем своим видом и речью он словно хотел убедить кого-то, что умирать вовсе не собирается, так, прихворнул. А планы — такие неотложные и громадные.
Все были поражены. Все, включая и Сталина. Тот велел принести бутылку вина, чтоб выпить за выздоровление дорогого Алексея Максимовича.
Драматург А. Афиногенов оставил в своем дневнике такую запись:
«Будущий биограф Горького занесет ночь 8 июня в список очередных чудес горьковской биографии. В эту ночь Горький умирал. Сперанский уже ехал на вскрытие. Пульс лихорадил, старик дышал уже с перебоями, нос синел. К нему приехали прощаться Сталин и члены Политбюро. Вошли к старику, к нему уже никого не пускали, и этот приход поразил его неожиданностью. Очевидно, сразу мелькнула мысль — пришли прощаться. И тут старик приподнялся, сел на постели и начал говорить. Он говорил 15 минут о своей будущей работе, о своих творческих планах, потом опять лег и заснул и сразу стал лучше дышать, пульс стал хорошего наполнения, утром ему полегчало. Сперанский схватился за голову от виденного чуда. Так, вероятно, Христос сказал Лазарю: „Встань и ходи“. Сперанский объясняет это шоком в ту часть коры головного мозга, которая ведает дыханием и сердцем, и шок этот оказался благодетельным».
Потрясающее свидетельство! На какую невиданную концентрацию духовной и физической энергии оказался способен горьковский организм именно в этой ситуации и под ее прямым воздействием! Как велико было его желание не позволить Сталину торжествовать по случаю ухода из жизни того, кого он уже давно подвергал своей изощренной, «бархатной» тирании! Это была еще одна победа над врагом, способным в случае нужды надевать личину друга.
Гораздо более, чем история с коробкой конфет, пущенная в обращение якобы Плетневым, интересно другое, чисто медицинское соображение того же профессора о еще одном чуде — связанном с состоянием дыхательных органов писателя. Вскрытие установило, что вследствие перенесенного туберкулеза легкие очень изменились. Верхние их доли уже «не представляли из себя дыхательной поверхности», «фактически он давно уже дышал только нижними долями своих легких». И в таком состоянии, только благодаря условиям Крыма и «вниманию и любви к нему, которыми он был окружен как со стороны правительства, так и со стороны лечивших его врачей», Горький жил и трудился — да еще как интенсивно! — целых три года.
То есть, если бы ему удалось, по его собственному выражению, «выкарабкаться» (а он был очень близок временами к этому), он еще мог бы жить не день-два, а побольше. Никто не знает сколько.
Тем временем в Москве, в Союзе писателей, развертывалась лихорадочная деятельность по поводу, казалось бы, не имеющему никакого отношения к болезни Горького. В страну собирался приехать знаменитый французский литератор Андре Жид. К его встрече готовились особенно основательно. И не только писатели.
Но возникла неожиданная сложность. В качестве непременного условия своей поездки Жид выдвигал встречу с Горьким. Но Горький же смертельно болен! Тогда Жид заявил, что визит вообще отменяется: не для участия же в похоронах поедет он в Россию!
Минуем пока вопрос, почему для Сталина визит Жида представлял особую важность, равно как и подробности переговоров с писателем: рассказ об этом впереди. Скажем только: Москва в конце концов дала добро на приезд, оговорив, что встреча с Горьким не может состояться ранее 18 июня… Восемнадцатого…
Второй раз Сталин пришел к Горькому 10-го ночью. Больной спал. Встретившая гостей Будберг (та самая, которую Сталин изгнал как «монашку») никого к Горькому не допустила.
Даже Сталина? Абсолютного диктатора? Но теперь, похоже, он уже знал, что встречает его жена Горького, оберегающая его покой (кто как не жена имеет на это полное право и даже несет такую обязанность?), и потому подчинился ее воле…
Поскольку развитие событий, как видим, выдвигает на первый план Марию Игнатьевну, попытаемся охарактеризовать ее подробнее.
Во время приезда в Советский Союз в 1989 году Берберова без обиняков заявила, что Будберг была агентом сразу двух разведок — советской и английской, полагая, что сказанное в книге достаточно убедительно подтверждает это предположение. Не опровергается в «Железной женщине» и версия о том, что была Мария Игнатьевна связана и с разведкой немецкой. Как жена секретаря русского посольства в Берлине Бенкендорфа (в первом браке; он погиб в 1917 году в своем имении) она имела достаточно широкий круг знакомств с верхушкой Германии, и ходили слухи, что была близка даже с кайзером Вильгельмом…
Во всяком случае, уже оформив в Таллине новый брак с «лоботрясом» Будбергом в январе 1922 года (с обеих сторон брак по расчету; ей это было нужно, чтобы, обретя эстонское гражданство, получить разрешение на выезд за рубеж), она, в тайне от всех, поехала в Лондон. В это время там не было ни Уэллса, ни Локкарта, но «кое-кого», по словам В. Ходасевича, она видела…
Вернулась оттуда, преобразившись неузнаваемо. Поизносившаяся во время скитаний и ареста в Эстонии, теперь она была одета по последней моде.
В доме Горького на Кронверкском Мария Игнатьевна появилась еще в 1919 году. Этому предшествовал ее арест в Москве в 1918 году как любовницы английского разведчика Локкарта, обвиненного в организации заговора против советской власти. С Локкартом как английским подданным решили не расправляться (могли пострадать в Лондоне Литвинов и другие), но с его-то пассией в те времена расправиться могли запросто, и никто знать бы ничего не знал о ее судьбе. Однако каким-то образом ей удалось расположить к себе видного чекиста Петерса, непосредственно причастного к аресту Локкарта, и даже раньше его выйти на свободу.
Мура обладала недюжинной энергией, смелостью, предприимчивостью, знала несколько языков. Она была склонна к игре с судьбой и авантюрам, которые пробуждали в ней какой-то азарт, огонь в крови, как у карточного игрока, когда открывается заманчивая возможность сорвать крупный банк. И еще, как утверждает Берберова, Мура знала толк в сексе и умело пользовалась этим…
В глазах буржуазной интеллигенции Горький выглядел абсолютно «красным», другом Ленина. Когда ожидалось, что Юденич вот-вот возьмет Петроград, на квартиру Горького во множестве стали поступать письма, точнее, почтовые конверты, заключавшие в себе только одно: веревочку, свернутую в виде петли. Однако знакомым «буревестник революции» сплошь и рядом говорил про большевиков «они». Ну а про хлопоты за арестованных интеллигентов и говорить не приходится — он вел за них непрекращающуюся войну с Советами. Потому вовсе не исключено, что Мария Игнатьевна получила предложение стать своим человеком в доме на Кронверкском от ЧК, чтоб поставлять необходимую информацию еще тогда. Нужда в такой информации обострилась, когда в конце 1921 года рассерженный Горький уехал за границу, где в 1922 году выступил против судебного процесса над эсерами, затеянного в Москве. Тогда-то, в 1922-м, на него завели «досье» на Лубянке.
Живя в доме Горького в Италии на правах формально — секретаря, а фактически жены, Мария Игнатьевна, как пишет Берберова, периодически надолго уезжала «в Эстонию, к детям», хотя ее видели совсем не там, где ей полагалось быть… В Сорренто могли получить письмо с таллинским почтовым штемпелем, хотя в момент его отправления Мария Игнатьевна находилась в Берлине…
…Как бы ни вел себя Горький, Ленин не мыслил, что он уедет за границу навсегда. И Горький вряд ли стремился к этому. Уже в некоторых его частных письмах 1924 года содержатся признания о намерении вернуться домой в самое ближайшее время.
Так или иначе иметь представление об умонастроении Горького, о круге его общения властям было необходимо. Кто мог поставлять такую информацию? В условиях заграницы только человек из ближайшего окружения писателя. Перебирая всех домочадцев Горького, приходишь к выводу, что таким агентом могла стать лишь Мария Игнатьевна.
