Вадим Баранов - Горький без грима. Тайна смерти
И все же появление если не этой, то другой такой же статьи и со столь же энергичным заголовком было закономерно, т. к. в том же самом журнале, «Вопросы литературы», тремя годами ранее появилась статья заведующего Архивом М. Горького при ИМЛИ В. Барахова «М. Горький. Последняя страница жизни. Факты и версии». Автор отстаивает противоположную концепцию естественной смерти Горького, вызванной общим состоянием его здоровья и заболеванием в июне 1936 года. В. Барахов опирается на изученные им неопубликованные материалы о болезни, свидетельства врачей и очевидцев, что надо поставить в заслугу исследователю. Он подвергает критике первую точку зрения (появившиеся в печати в 70–80-е годы работы Г. Герлинг-Грудзинского и французского литературоведа Мишеля Нике). Между тем ученый из Нормандии собрал и проанализировал обширный материал, характеризующий общественную атмосферу 30-х годов, литературное и политическое окружение Горького, все нарастающее расхождение сталинской и горьковской линий в развитии культуры. Но медицинскими материалами он не располагал.
Так сложились две полярные концепции. Тоннель бурили с разных концов. Но горнопроходцы разминулись, изначально намечая разные маршруты. К свету истины, как мне представляется, пробиться пока так и не удалось. Не настало ли время проанализировать и как-то свести материалы и аргументы того и другого ряда? Может быть, это — нет, не слияние (избави Бог от чисто конгломеративного смешения столь разнородных по природе материалов!), а их взаимодействие породит ту энергию, которая наконец рассеет плотную завесу, окружающую тайну века? И если все же кто-то действительно убил Горького, то кто же был этот убийца? Ведь наивно было бы воспринимать название статьи Вяч. Вс. Иванова буквально.
Впрочем, если верить упоминаемой мной уже неоднократно Берберовой, убийца вроде бы вовсе не был нужен, так как «с лета 1935 года болезни держали его в абсолютной близости от смерти», и потому-де в силе остается «гипотеза естественной смерти Горького».
Но вот один из лечивших Горького врачей, М. Кончаловский, пишет: «За два дня до смерти Горький почувствовал значительное облегчение. Появилась обманчивая надежда, что и на этот раз его могучий организм справится с недугом».
Могучий организм… Не обмолвка ли это? Или все-таки для такого заявления есть какие-то основания?
Посетивший Горького в ноябре 1927 года, за полгода до его первой поездки в СССР, и проживший в Сорренто не день-другой, а две недели и встречавшийся с Горьким ежедневно поэт Н. Асеев так подытоживает свои впечатления: «Совсем еще молод Горький. Глядя на него, никак не дашь ему больше сорока лет. (Напомню: писателю было тогда 59. — В.Б.) И это не в комплимент ему, не из желания сказать приятные слова. В нем нет ничего старческого, ничего брюзгливого, одряхлевшего и обвиснувшего. Отлично он тренирован жизнью, просвежен сквозняками скитаний, закален тысячами встреч, наблюдений, опытов».
Не раз сопровождавший Горького во время прогулок художник Ф. Богородский свидетельствует: «Горький, которому в то время было шестьдесят лет, был очень легок в походке (это с больными-то легкими! — В.Б.). Я бы даже сказал, что его походка была изящна и напоминала спортивный шаг. Фигура Алексея Максимовича, несмотря на сутулость, была очень ладно сшита…»
Но вот Горький, приехав в СССР, посетил родной Нижний Новгород. Рядом с Балахной в 1925 году выросла одна из первых в губернии электростанций. Репортер местной газеты, ни на шаг не отходивший от него, пишет: «С удивительной энергией Горький приступает к осмотру станции. Этот 60-летний человек уже много часов провел сегодня на ногах, исходил целые километры по корпусам и цехам, обливался потом в машинных отделениях и котельных. Но по-прежнему неутомим он в своей любознательности…»
Здоровье Горького резко пошатнулось в последние два года после неожиданной и загадочной смерти сына Максима. Характерный эпизод содержится в воспоминаниях К. Тренева, навестившего Горького в Крыму в мае 1936 года. «Помню, что, изучая биологию и минералогию, я всегда видел перед собой Горького с его изумительной эрудицией, и мне часто хотелось встретиться с Алексеем Максимовичем, чтобы не ударить, как когда-то, лицом в грязь. И вот я пытался навести разговор на лежащие перед ним камни. Иные камни лежали на душе и у меня, и у моего собеседника».
Воспоминаний о Горьком — горы. Но подобного рода — считанные единицы. Иногда, впрочем, они просачиваются сквозь полупрозрачную кисею иносказания. Постоянный врач Горького Л. Левин (репрессированный позже) в газетном выступлении о смерти Горького невольно (а может быть, и вольно?) сказал больше, чем может показаться на первый взгляд: «Алексей Максимович страдал и физически и морально. Ему нечем было дышать». Согласимся, контекст формулировки такого рода имеет смысл, далеко выходящий за рамки чисто медицинской информации. Но, отчетливо понимая, что в существующих условиях столь двусмысленная формулировка недопустима, врач тотчас добавляет: «Весь его организм испытывал острый недостаток кислорода. Нам приходилось давать ему свыше ста подушек кислорода в сутки».
Ясно, что речь идет о лечении острого заболевания. Но догадливый читатель мог понять, что «кислорода» не хватало и раньше, потому что камни нечеловеческой нагрузки легли на измученную горьковскую душу.
С самого начала болезнь Горького приобрела крайне импульсивный характер. По словам Крючкова, звонившего в Москву из Горок, где лежал писатель, положение очень скоро стало «плохим». «Но в слове „плохое“, — добавляет комендант дома на М. Никитской И. Кошенков, — не все. Я знаю Крючкова, и его голос дрожал и был надломлен. Я почувствовал, что он плачет». Другой звонок: «У нас безнадежно». Дальше: «Положение лучше, чем утром». Это — из дневниковых записей Кошенкова 3–5 июня.
А на другой день, 6 июня, о болезни любимого писателя узнала вся страна. В «Правде» появился первый бюллетень о состоянии его здоровья. Будут они печататься ежедневно, кончая роковым 18 июня.
Общеизвестно, что публикации подобного рода появляются в печати тогда, когда положение больного, в сущности, безнадежно. Болезнь же Горького, как уже говорилось, протекала крайне неровно. Часто он испытывал удушье. Однако в моменты облегчений находился в полном сознании и демонстрировал завидное самообладание. Как свидетельствует лечащий врач А. Сперанский, в такие минуты Горький «выглядел бодро, говорил с обычной своей шутливостью, посмеиваясь над непривычным для него состоянием беспомощности». «Много говорил о литературе, древних культурах, исторической их преемственности», «о французской литературе и новых именах в ней»… Но это — лишь в минуты облегчения.
8 июня в доме Горького появился сам Сталин. Приход его был совершенно неожиданным… И все же — закономерным.
Неожиданным потому, что вот уже сколько времени — больше года? — он не появлялся здесь, тогда как раньше наведывался запросто и частенько. Окружающие знали, что Горький не мог даже дозвониться до вождя — настолько неизменно был «занят товарищ Сталин».
А закономерным потому, что, какие бы ни возникали сложности в личных отношениях (чего не бывает в жизни!), в кризисную минуту надо становиться выше этих сложностей. Вот и сейчас вождь стал выше, чтобы еще раз доказать, как ценят партия и правительство первого писателя страны и как горячо и искренне желают ему выздоровления…
Естественно, болезнь встревожила множество людей, и родные и близкие скапливались в немалом числе. Сталина это многолюдство привело в негодование. К Крючкову, отвечавшему за доступ посетителей, вождь обратился с недвусмысленной угрозой: «Вы знаете, что мы можем с вами сделать?» Петр Петрович знал это отлично, и без труда можно представить его состояние.
Сталин в крайне резкой форме приказал удалиться всем (за исключением медсестры Липочки). Всем, включая и наркома внутренних дел Ягоду, который в доме Горького был завсегдатаем: «А этот что тут шляется?»
Удалил Сталин вслед за Ягодой и женщину в черном. Бестактность ее траурного одеяния вызвала саркастическую реплику вождя: «А кто это сидит рядом с А<лексеем> М<аксимовичем> в черном? Монашка, что ли?.. Свечки только в руках не хватает!»
В возбужденном состоянии Сталин подошел к окну, распахнул форточку. В комнату хлынул свежий воздух…
А женщиной в черном была Мария Игнатьевна Будберг — третья, «невенчанная» жена Горького, которую долго с напускным целомудрием низводили до уровня секретаря. Вряд ли секретарю посвящают четырехтомный роман («Жизнь Клима Самгина»), который автор считал чуть ли не главным итогом своей художественной деятельности.
Узнав о болезни Горького, Мура мгновенно прилетела из Лондона, где проживала с Уэллсом.
Мы уже знаем, что Сталин встречался с ней раньше, получая лондонский архив. Наверное, в этой напряженной ситуации его просто подвела память… В конце концов вожди тоже люди…
