Роман Романов - MMIX - Год Быка
Давайте попытаемся поставить себя на место Булгакова, мысленно окажемся в атмосфере рубежа 1920-30 годов. Революционная идея в кризисе, в рамках второй четверти Надлома переживает краткий период «реставрации». В среде творческой общественности возродилась предреволюционная мода на оккультизм, и она в прямом смысле готова снова заложить душу дьяволу ради успеха. И даже добивается этого в тридцатые годы. В дневниках Елены Сергеевны есть эпизод: Булгаков после первого чтения глав Романа делает письменный опрос среди слушателей. Каждый должен написать на листочке, кем, по его мнению, является Воланд. Получив большинство ответов – «сатана», Автор остался удовлетворён, но своего мнения так и не высказал. Сдаётся, что и в этом случае, как и с видимым сведением счётов с литературными противниками, Булгаков намеренно заманивает литературную общественность в том направлении, куда она сама с удовольствием готова двигаться.
И потом, Булгаков обязан был сделать выводы из фатальной ошибки своего предшественника – Гоголя, который сделал наивную попытку откровенно проповедовать светской публике евангельские духовные ценности. И горько поплатился за это, поскольку не нашёл отклика даже у своей музы. Трагический рассказ о несчастной любви мастера и музы – она ведь и о Гоголе тоже. А ведь Гоголь творил во времена, когда официальной идеологией было православие с народностью. Что же говорить о временах Булгакова, когда за попытку протащить в печать евангельскую проповедь можно было загреметь на всю катушку и вообще сгинуть без следа. А вот работа над пародийным евангелием от сатаны – это пожалуйста, это свидетельство родства душ с революционной, масонской, оккультной, заложившей душу духу материализма столичной общественностью.
Впрочем, не нужно идеализировать и самого Автора. Он ведь тоже был частью столичной творческой среды. Это ведь в его душе творческий дух спорил с Берлиозом. Первые редакции Романа говорят о том, что подсказанный чуть ли не самим Горьким замысел пьесы о сатане трактовался поначалу довольно прямолинейно. И лишь по мере многолетней работы над книгой, по мере воздействия творческого духа Воланд начинает приобретать совсем не свойственные дьяволу черты. Да так, что в финальной редакции мы затруднимся найти разрушительные действия, производимые самим Воландом. Его свитой – сколько угодно. Но разве повелевать бесами — это обязательно признак сатаны? Нет ли в иерархии духовных сущностей кого-то более могущественного, повелевающего самим сатаной? Например, в каноническом Евангелии Иисус велит бесам переселиться в стадо свиней и они слушаются. Хотя из-за этого фарисеи готовы назвать сатаной его самого.
Если уж мы затронули первоисточники, то начать нужно с Книги Иова, послужившей прообразом пролога гётевского «Фауста», а значит и первоисточником для нашего Романа. В Книге Иова сатана – это один из подчинённых Богу ангелов, отвечающий за материальное благополучие людей. Бог дал, Бог взял материальное благополучие Иова, но исполнителем в этих земных делах является сатана, князь мира сего. Мефистофель – тот самый персонаж из Книги Иова. Но в нашем Романе за исполнение такого рода фокусов отвечает Коровьев, иногда вместе с Бегемотом, но не сам Воланд:
«– Вчера вы изволили фокусы делать...
– Я? – воскликнул в изумлении маг, – помилосердствуйте. Мне это даже как-то не к лицу!»
Более значимым из первоисточников сведений о сатане для нас является Новый Завет. Во всех канонических евангелиях описана, очевидно – со слов самого Иисуса, внутренняя борьба с дьяволом во время пребывания в пустыне после Крещения: «И приступил к Нему искуситель и сказал: если Ты Сын Божий, скажи, чтобы камни сии сделались хлебами. Он же сказал ему в ответ: написано: не хлебом одним будет жить человек, но всяким словом, исходящим из уст Божиих».[65]
Остальные два искушения также связаны с противопоставлением двух царств: земного княжества сатаны и духовного царства Божьего, не от мира сего, где призван царствовать Иисус. Для нас в данном случае важнее роль сатаны как искусителя. Спрашивается, где и по отношению к кому Воланд в нашем Романе играет роль такого искусителя, предлагающего обменять духовные ценности на материальные, светские? Наоборот было неоднократно. Берлиозу и Бездомному Воланд предлагает отречься от материализма, признать наличие духовных сущностей и божественного плана, то есть спастись. Но Берлиоз, искушаемый кем-то, не Воландом, предпочитает кинуться на камни. Коровьев, действительно, услужливо подсказывает ему дорогу, как тот дух-искуситель из Нового Завета. Но Коровьева мы и без этого уже раскусили, признав в нём того самого из «Фауста». При чём же здесь Воланд? Воланд может даже приказать Коровьеву вымостить дорогу в ад, но не может сделать за Берлиоза окончательный выбор, каким из двух путей последовать.
Второе упоминание сатаны в Новом Завете связано как раз с тем, что Иисус повелевает бесами и с обвинениями фарисеев в адрес Иисуса: «Фарисеи же, услышав сие, сказали: Он изгоняет бесов не иначе, как силою веельзевула, князя бесовского. Но Иисус, зная помышления их, сказал им: всякое царство, разделившееся само в себе, опустеет; и всякий город или дом, разделившийся сам в себе, не устоит. И если сатана сатану изгоняет, то он разделился сам с собою: как же устоит царство его?».[66] И далее обличает фарисеев в смертном грехе хулы на Духа Святаго.
Воланд сначала испытывает собеседников и лишь после этого позволяет свите примерно наказать Лиходеева, Варенуху, Босого, Сокова, Бенгальского, Семплеярова и других. Но может быть Воланд хочет усугубить, поощрить их грехи? Вроде бы всё наоборот – все вышеназванные граждане, так или иначе, встают на путь исправления или же перестают досаждать окружающим.
Ещё раз сатана упомянут в связи с притчей о сеятеле: «Посеянное при дороге означает тех, в которых сеется слово, но к которым, когда услышат, тотчас приходит сатана и похищает слово, посеянное в сердцах их. Подобным образом и посеянное на каменистом месте означает тех, которые, когда услышат слово, тотчас с радостью принимают его, но не имеют в себе корня и непостоянны; потом, когда настанет скорбь или гонение за слово, тотчас соблазняются».[67]
Было ли где-нибудь в Романе, чтобы Воланд выступил в качестве соблазнителя непостоянных или гонимых? Может быть, речь идёт о Никаноре Ивановиче, которого действительно соблазняют? Но, во-первых, делает это не Воланд, а неверный управитель Коровьев, хотя и с ведома хозяина. И опять же, как в Книге Иова, сатана делает это не ради собственного развлечения, а для испытания. Испытание Босого показывает, что сердце его пусто, Божье слово в нём не проросло. Он не гоним, не скорбит, и весьма постоянен в своем неприятии подлинного смысла доверенного ему Слова. Даже если принять допущение, что Босой – и есть придорожный камень, на который упало зерно, то расхищает его неверный управитель вместе с этим должником, а вовсе не хозяин. То есть опять все стрелки указывают на Коровьева, а не на Воланда.
Четвёртый эпизод в Евангелии с упоминанием сатаны: «И, отозвав Его, Петр начал прекословить Ему: будь милостив к Себе, Господи! да не будет этого с Тобою! Он же, обратившись, сказал Петру: отойди от Меня, сатана! Ты Мне соблазн! Потому что думаешь не о том, что Божие, но что человеческое».[68] Здесь параллели с искушением в пустыне вполне очевидны, как и с притчей о сеятеле. В свете этой притчи данное Иисусом ученику имя – Пётр, то есть камень, совсем не однозначно. Так что и этот эпизод сводится к двумя ранее разобранным.
И, наконец, два эпизода с сатаной, вошедшим в Иуду Искариота. Первый раз, когда тот по своей инициативе, но фактически с ведома Иисуса начал переговоры с первосвященниками. И второй – во время Тайной вечери, когда Иисус дал ему хлеб, то есть знание смысла предательства. И тем самым спас Иуду от власти сатаны, который действительно вошёл в его душу. Но ведь сатана и в душу самого Иисуса входил в пустыне, и тот тоже спасся знанием о царстве небесном. И в этих двух эпизодах сатана выступает всё тем же искусителем и соблазнителем. Но мы не находим этому аналогов в эпизодах Романа с участием Воланда. В московской части он общается с Алоизием, но не для того, чтобы искусить его. Если даже считать Пилата ершалаимской инкарнацией незримо присутствующего Воланда, то и там речь идёт или о наказании Иуды, или о его спасении, но не об искушении. Любовницу Иуды Низу искушают и соблазняют, но делает это не Пилат, а Афраний – инкарнация Фагота. Так что при всех наших усилиях, при самом тщательном сопоставлении Воланда со словесным портретом сатаны, составленным наиболее авторитетными специалистами, мы не находим реального сходства. Явное сходство Фагота обнаруживаем, а Воланда – нет.
