Борис Соколов - Расшифрованный Достоевский. Тайны романов о Христе. Преступление и наказание. Идиот. Бесы. Братья Карамазовы.
В скрытой форме тема розог, столь любимых маркизом де Садом в качестве орудия общения с женщинами, присутствует и в "Братьях Карамазовых", в разговоре Коли Красоткина с Алешей Карамазовым. Причем здесь возникает та же тема тайных телесных наказаний в органах политического сыска. Коля признается: "Я совсем не желаю попасть в лапки Третьего Отделения и брать уроки у Цепного моста,
Будешь помнить зданиеУ Цепного моста!
Помните? Великолепно! Чему вы смеетесь? Уж не думаете ли вы, что я вам все наврал? (А что, если он узнает, что у меня в отцовском шкафу всего только и есть один этот нумер Колокола, а больше я из этого ничего не читал? — мельком, но с содроганием подумал Коля.)
Коля в данном случае цитирует первую часть стихотворения "Послания" ("Из Петербурга в Москву"), опубликованного в 6-й книге "Полярной звезды" за 1861 год:
У царя, у нашего,Верных слуг довольно,Вот хоть у ТимашеваВысекут пребольно.Влепят в наказание,Так, ударов со сто,Будешь помнить зданиеУ Цепного моста.
Вторая часть этого стихотворения (а не первая, которую цитирует Коля), опубликованная в "Полярной звезде" вслед за первой, действительно была перепечатана в № 221 "Колокола" от 1 июня 1866 года. Здесь Достоевский, вольно или невольно, совершил небольшую ошибку. Вторая часть, "Из Петербурга в Москву", звучит так:
У царя, у нашего,Все так политично,Что и без ТимашеваВысекут отлично;
И к чему тут зданиеУ Цепного моста?Выйдет приказание —Отдерут и просто".
В 1861 году, полемизируя с М. Катковым, редактором "Русского вестника", по поводу "Египетских ночей" Пушкина, Достоевский опять вспомнил де Сада: "Уж не приравниваете ли вы "Египетские ночи" к сочинениям маркиза де Сада?" И замечает при этом, что у Пушкина перед Клеопатрой сам маркиз де Сад, может быть, показался бы ребенком.
Или вот еще в "Преступлении и наказании" на вопрос Раскольникова: "Вы любите драться?" — Свидригайлов спокойно отвечает:
" — Нет, не весьма… А с Марфой Петровной почти никогда не дрались. Мы весьма согласно жили, и она мной всегда довольна оставалась. Хлыст я употребил, во все наши семь лет, всего только два раза (если не считать еще одного третьего случая, весьма, впрочем, двусмысленного): в первый раз — два месяца спустя после нашего брака, тотчас же по приезде в деревню, и вот теперешний последний случай. А вы уж думали, я такой изверг, ретроград, крепостник? хе-хе… А кстати: не припомните ли вы, Родион Романович, как несколько лет тому назад, еще во времена благодетельной гласности, осрамили у нас всенародно и все-литературно одного дворянина — забыл фамилию! — вот еще немку-то отхлестал в вагоне, помните? Тогда еще, в тот же самый год, кажется, и "Безобразный поступок Века" случился (ну, "Египетские-то ночи", чтение-то публичное, помните? Черные-то глаза! О, где ты, золотое время нашей юности!). Ну-с, так вот мое мнение: господину, отхлеставшему немку, глубоко не сочувствую, потому что и в самом деле оно… что же сочувствовать! Но при сем не могу не заявить, что случаются иногда такие подстрекательные "немки", что, мне кажется, нет ни единого прогрессиста, который бы совершенно мог за себя поручиться. С этой точки никто не посмотрел тогда на предмет, а между тем эта точка-то и есть настоящая гуманная, право-с так!"
Суть конфликта, который упоминает Свидригайлов, сводилась к следующему. В 1860 году в газетах сообщалось о вышневолоцком помещике А. П. Козляинове, избившем в вагоне поезда пассажирку-рижанку. Поступок Козляинова возбудил в печати острую полемику, в которой принял участие и журнал Достоевского "Время". А в начале 1861 года в газете "Век" была напечатана статья Камня-Виногорова (псевдоним поэта и переводчика П. И. Вейнберга). Автор ее с негодованием рассказывал, что на литературно-музыкальном вечере в Перми некая г-жа Толмачева, вопреки "чувству стыдливости и светским приличиям", с "вызывающими" жестами прочитала публично монолог Клеопатры из повести А. С. Пушкина "Египетские ночи". Статья "Века", направленная против поборниц "современной безнравственности", вызвала возмущение прогрессивной прессы. Достоевский откликнулся на "безобразный поступок "Века" двумя статьями, где взял под защиту г-жу Толмачеву и дал восторженный разбор пушкинских "Египетских ночей". "Русский Вестник" присоединился к "Веку" в оценке "Египетских ночей", что и вызвало ответ Достоевского.
К фигуре маркиза де Сада Федор Михайлович вернулся три года спустя. 29 августа 1864 года он набросал в записной книжке конспективный план будущей Легенды о Великом инквизиторе. Писатель обрушился на католицизм, папство, иезуитов, западное христианство вообще, ответственное, по его мнению, за Французскую революцию и за идеи "естественного человека" Руссо, и, упомянув в этой связи о безбрачии католических священников, их нечистом отношении к женщине на исповеди и о характерных для них эротических болезнях, замечает: "Есть тут некоторая тонкость, которая может быть постигнута только самым подпольным постельным развратом (Marquis de Sade). Замечательно, что все развратные книжонки приписывают развратным аббатам, сидевшим в Бастилии, и потом в революцию, за табак и за бутылку вина". Опять совершенно недвусмысленный по своему оценочному смыслу, откровенно издевательский намек на де Сада, действительно сидевшего в Бастилии и позднее, в эпоху революции, хотя маркиз так и не смог заработать своими книжками на табак и вино.
Примеры такого рода можно было бы продолжить. Суть, однако, не в их количестве. Похоже, в жизни и творчестве Достоевского было немало того, что роднило его со знаменитым маркизом. Еще в далекой юности писателя случилось трагическое происшествие с его отцом, достойное пера де Сада. И, что любопытно, оно отразилось в гоголевских "Мертвых душах". Вспомним, как в гоголевской поэме крестьяне "снесли с лица земли… земскую полицию в лице заседателя, какого-то Дробяжкина" за то только, что "земская полиция был-де блудлив, как кошка" и имел "кое-какие слабости со стороны сердечной, приглядывался на баб и деревенских девок". В этом эпизоде поэмы скорее всего отразилась печальная судьба отца Достоевского, Михаила Андреевича. Он после выхода в отставку из-за смерти жены поселился в своем имении Даровое, где был земским заседателем и слыл большим любителем "зеленого змия" и молоденьких горничных. По наиболее распространенной версии, в 1839 году он погиб в дороге от рук крепостных, отомстивших ему за совращение юных девушек, а также и за жестокость по отношению к мужикам, с которых помещик драл три шкуры. По официальному же заключению, М. А. Достоевский умер от апоплексического удара.
Весть о смерти отца, последовавшая всего через два года после смерти матери, произвела тяжелое впечатление на Федора Михайловича и, по одной из версий, стала причиной первого эпилептического припадка у Достоевского, еще не ярко выраженного. Неудивительно, что он не простил Гоголю карикатуры на отца и сам очень зло спародировал автора "Мертвых душ" и "Выбранных мест из переписки с друзьями" в 1859 году в образе Фомы Фомича Опискина в повести "Село Степанчиково и его обитатели". Опискин, в частности, распускает слухи о феноменальном сластолюбии полковника Ростанева, одним из прототипов которого послужил М А. Достоевский (напомню, что отец писателя ушел в отставку в 1837 году коллежским советником, а это соответствовало армейскому званию полковника), и требует изгнания из дома гувернантки Насти, в которую влюблен полковник Опискин уверяет, что видел Ростанева с Настей "в саду, под кустами", за что сам в конечном счете подвергается позорному выдворению вон из имения.
В то же время Достоевский очень ценил талант Гоголя, проявившийся в первую очередь в его художественных творениях. Николай фон Фохт, молодой человек, воспитанник Константиновского межевого института, познакомившийся с Достоевским в 1866 году, вспоминал: "Половой, подававший нам холодную закуску (кстати замечу, что Федор Михайлович почти ничего не пил), был очень вертлявый и услужливый человек, так что он невольно напомнил мне того трактирного слугу, который подавал обед П. И. Чичикову в гостинице города N. Когда я об этом заметил Федору Михайловичу, то привел его в самое веселое настроение. Вообще достаточно было по ка-кому-либо поводу упомянуть о Гоголе, чтобы вызвать у Достоевского горячий восторг, — до такой степени он преклонялся пред гением этого великого писателя. Много раз, вспоминая различные места из произведений Гоголя, он говорил, что по реальности изображаемых лиц и неподражаемому юмору он ничего высшего не знает ни в русской, ни в иностранной литературах. Например, говорил он однажды, ничего более характерного и остроумного не мог придумать ни один писатель, как это сделал Гоголь, когда Ноздрев, после тщетных усилий заставить Чичикова играть в карты и окончательно рассердившись, вдруг отдает приказание своему слуге: "Порфирий, ступай скажи конюху, чтобы не давал овса лошадям его, пусть их едят одно сено". Это был такой гениальный штрих в характеристике Ноздрева, который сразу выдвинул всю фигуру его и наиболее сильно очертил все внутреннее содержание этого бесшабашного человека".
