Борис Соколов - Расшифрованный Достоевский. Тайны романов о Христе. Преступление и наказание. Идиот. Бесы. Братья Карамазовы.
Не исключено, что Достоевский был знаком с "Алиной и Валькуром", который вряд ли бы восхитил его в этом случае своим столь откровенным руссоизмом. Но более вероятно, как мы увидим дальше, его знакомство с самым скандальным из романов маркиза — "Новой Жюстиной".
После выхода из заключения в 1790 году и развода с женой де Сада ни разу больше не обвинили в сексуальных преступлениях, и в последний раз он пострадал, похоже, за чужие грехи, да еще и по политическим мотивам. В 1800 году был опубликован порнографический памфлет "Золоэ и два ее спутника", направленный против Наполеона Бонапарта. Авторство этого сочинения молва приписала маркизу, однако никаких данных в пользу этой версии до сих пор не найдено (здесь нет, в частности, сочетания секса и жестокости, характерного для романов де Сада). Тем не менее первый консул приказал установить за де Садом негласный надзор. Однако полиции удалось найти только доказательства авторства де Сада в отношении романов "Жюльетта" и "Жюстина" (правильнее рассматривать их как один роман "Новая Жюстина"). Соответствующие рукописи, написанные почерком де Сада, были обнаружены в марте 1801 года во время обыска у издателя. Маркиз был снова арестован, заключен в тюрьму, а в апреле 1803 года помещен в уже знакомую ему лечебницу в Шарантоне. Здесь ему суждено было остаться до конца своих дней.
Очевидно, власти опасались доводить дело до суда, не будучи вполне уверенными в надежности улик против маркиза и опасаясь, что на процессе может всплыть антинаполеоновский памфлет. Маркиз де Сад, таким образом, стал одной из первых жертв "карающей психиатрии", столь хорошо известной советским диссидентам, и любопытно, что и сменивший Наполеона Людовик XVIII оставил маркиза де Сада в Шарантоне. Здесь автор "Жюстины" пользовался относительной свободой, имел возможность ставить пьесы собственного сочинения, используя душевнобольных в качестве актеров, а в 1813 г. даже смог издать в Париже вполне благопристойный роман "Маркиза де Ганж".
"Жюльетты", "Жюстины", "Философии в будуаре" и "120 дней Содома" оказалось более чем достаточно для того, чтобы на долгие десятилетия вперед обеспечить их автору ту громкую скандальную славу, которой он и пользовался вплоть до наших дней. И лишь в 60-е годы XX века — полтораста лет спустя после его кончины, случившейся 2 декабря 1814 года в психиатрической лечебнице в Шарантоне, — де Сад и на его родине, во Франции, и на Западе был избавлен, наконец, от малопривлекательного титула порнографического автора, и его окончательно признали. большим писателем, достойным куда более серьезного внимания, чем авторы разного рода литературных непристойностей. В России же, где книги маркиза стали издаваться лишь недавно, в 90-е гг. нашего века, общественное мнение до сих пор воспринимает его романы по преимуществу именно как чисто порнографическое чтиво, в качестве какового они и находят у нас массовый спрос.
Естественно, что эта традиция восприятия произведений маркиза, только сравнительно недавно преодоленная на Западе, была характерна и для русского общества XIX века. Имя де Сада превратилось в России в нарицательное и стало символизировать крайнего развратника, склонного к жестокости. Так, друг Достоевского поэт и журналист Аполлон Григорьев, критикуя французские романы, отмечал, например, что присущее им "лицемерство сентиментальности и нравственности — вещь весьма понятная после чувственных сатурналий, начатых философом Дидро и законченных маркизом де Садом".
А поэт Михаил Кузмин в записи от 15 сентября 1905 года так охарактеризовал свои собственные дневники, отразившие, в частности, его гомосексуальные наклонности и запечатлевшие ряд скандальных подробностей жизни петербургской богемы: "Я спрашивал у К.А (художник Сомов. — Б. С.): неужели наша жизнь не останется для потомства? — Если эти ужасные дневники сохранятся — конечно, останется; в следующую эпоху мы будем рассматриваемы как маркизы де Сады. Сегодня я понял важность нашего искусства и нашей жизни".
Русские модернисты, к которым в самом широком смысле могут быть отнесены и Кузмин, и Сомов, не изменили принципиальной оценки де Сада как апологета зла и творца скандала, просто поменяв в оценке минус если не на плюс, то на некое нейтральное значение. Подобным же образом в свое время воспринимал творчество маркиза и западноевропейский авангард. Еще Гийом Аполлинер называл де Сада "самым свободным из когда-либо существовавших умов", а Поль Элюар — апостолом "самой абсолютной свободы".
Многочисленные упоминания де Сада в текстах Достоевского тоже принадлежат на первый взгляд именно этой и только этой традиции. Достоевский вспоминает де Сада практически всегда в одном и том же оценочном ключе — для обозначения высшей степени сладострастия и разврата, их оправдания и эстетизации.
Так, в "Униженных и оскорбленных" князь Валковский, рассказывая об одной своей знакомой, попутно замечает: "Барыня моя была сладострастна до того, что сам маркиз де Сад мог бы у ней поучиться".
В "Записках из Мертвого дома" Достоевский подробно описывает телесные наказания (существует версия, что там и он сам однажды был сечен розгами) и вспоминает де Сада: "Я не знаю, как теперь, но в недавнюю старину были джентльмены, которым возможность высечь свою жертву доставляла нечто, напоминающее маркиза де Сада и Бренвилье".
В "Бесах" Степан Трофимович Верховенский мучительно боится, что его высекут. Хотя сечь дворян было запрещено, но слухи о том, что это делается тайно, давно ходили в обществе. Об этом и беспокоится Верховенский-старший:
"— Друг мой, друг мой, ну пусть в Сибирь, в Архангельск, лишение прав, — погибать так погибать! Но… я другого боюсь (опять шепот, испуганный вид и таинственность).
— Да чего, чего?
— Высекут, — произнес он и с потерянным видом посмотрел на меня.
— Кто вас высечет? Где? Почему? — вскричал я испугавшись, не сходит ли он с ума.
— Где? Ну, там… где это делается.
— Да где это делается?
— Э, cher, — зашептал он почти на ухо, — под вами вдруг раздвигается пол, вы опускаетесь до половины… Это всем известно.
— Басни! — вскричал я догадавшись, — старые басни, да неужто вы верили до сих пор? — Я расхохотался.
— Басни! С чего-нибудь да взялись же эти басни; сеченый не расскажет. Я десять тысяч раз представлял себе в воображении!
— Да вас-то, вас-то за что? Ведь вы ничего не сделали?
— Тем хуже, увидят, что ничего не сделал, и высекут".
Тот способ тайного сечения, о котором говорит Степан Трофимович, приписывался Степану Ивановичу Шешковскому (1727–1794), начальнику тайной канцелярии при Екатерине Великой и непревзойденному мастеру пыточных дел. Ходили слухи, будто бы у него в кабинете было специальное кресло, в котором специальные зажимы фиксировали ничего не подозревавшего гостя начальника тайной канцелярии. Затем кресло проваливалось в люк, так что нижняя половина туловища оказывалась в подполе. Там с несчастного сдирали панталоны и пороли розгами или плетью по обнаженным ягодицам, причем он не видел своих палачей, как и они его, а Шешковский мог наслаждаться муками наказуемого, так как голова и плечи его оставались над люком. Можно не сомневаться, что это только легенда, но она явно привлекла внимание Достоевского.
В скрытой форме тема розог, столь любимых маркизом де Садом в качестве орудия общения с женщинами, присутствует и в "Братьях Карамазовых", в разговоре Коли Красоткина с Алешей Карамазовым. Причем здесь возникает та же тема тайных телесных наказаний в органах политического сыска. Коля признается: "Я совсем не желаю попасть в лапки Третьего Отделения и брать уроки у Цепного моста,
Будешь помнить зданиеУ Цепного моста!
Помните? Великолепно! Чему вы смеетесь? Уж не думаете ли вы, что я вам все наврал? (А что, если он узнает, что у меня в отцовском шкафу всего только и есть один этот нумер Колокола, а больше я из этого ничего не читал? — мельком, но с содроганием подумал Коля.)
Коля в данном случае цитирует первую часть стихотворения "Послания" ("Из Петербурга в Москву"), опубликованного в 6-й книге "Полярной звезды" за 1861 год:
У царя, у нашего,Верных слуг довольно,Вот хоть у ТимашеваВысекут пребольно.Влепят в наказание,Так, ударов со сто,Будешь помнить зданиеУ Цепного моста.
Вторая часть этого стихотворения (а не первая, которую цитирует Коля), опубликованная в "Полярной звезде" вслед за первой, действительно была перепечатана в № 221 "Колокола" от 1 июня 1866 года. Здесь Достоевский, вольно или невольно, совершил небольшую ошибку. Вторая часть, "Из Петербурга в Москву", звучит так:
У царя, у нашего,Все так политично,Что и без ТимашеваВысекут отлично;
И к чему тут зданиеУ Цепного моста?Выйдет приказание —Отдерут и просто".
В 1861 году, полемизируя с М. Катковым, редактором "Русского вестника", по поводу "Египетских ночей" Пушкина, Достоевский опять вспомнил де Сада: "Уж не приравниваете ли вы "Египетские ночи" к сочинениям маркиза де Сада?" И замечает при этом, что у Пушкина перед Клеопатрой сам маркиз де Сад, может быть, показался бы ребенком.
