Войтоловская Львовна - Практические занятия по русской литературе XIX века
Не решая окончательно вопроса о причинах, по которым Аксаков не передал содержания многих бесед с Гоголем, преподаватель указывает на то, что есть вещи, о которых Аксаков все же рассказал несравненно меньше того, что ему было известно. Так, например, именно свидетельством Аксакова установлено, что «Рим» является переделкой повести «Аннунциата». Аксаков пишет о том, что Гоголь читал ему и другим друзьям начало «Аннунциаты». Несомненно, Гоголь беседовал с ним об этой повести, делился впечатлениями о Риме — городе, который он так любил, хорошо знал и о котором много думал. Аксаков сам говорит, что Гоголь рассказывал о жизни в Италии и об ее искусстве. Однако ничего конкретного об этих рассказах он не сообщает, а между тем пребывание Гоголя в Италии, вообще за границей, является малоизученным периодом жизни писателя. Известно, что интерес Гоголя к художественным достопримечательностям Рима был интересом не путешественника, а художника, философа, историка[387]. В работах последних десятилетий много говорится о глубоком интересе и внимании Гоголя к простым людям Италии[388], которые привлекали его своим неистощимым весельем и добродушием. В интересной и новой по мысли работе «Истоки «толстовского направления» в русской литературе 1830–х годов» Ю. Лотман утверждает, что «свою положительную программу», свои общественные идеалы Гоголь связывал не только с «идеальной республикой» Сечи, как это убедительно раскрыто в книге Г. А. Гуковского[389], но и с патриархальным Римом. Развивая свою мысль, Ю. Лотман пишет о том, что в повести «Рим» Гоголь выразил свою мечту о «прекрасном человеке»[390]. Герой этой повести — народ. Гоголь противопоставил Рим Парижу, городу буржуазного индивидуализма, царству слов. Писатель призывал вернуться к неким первоначальным основам человеческого общежития, к «прекрасному человеку». «Положительная программа» Гоголя периода расцвета его творчества недостаточно ясна и в настоящее время. Потому для нас особенно интересны суждения Ю. Лотмана и работа Е. А. Смирновой, развивающие мысль о стремлении Гоголя к идеалу «естественного человека», имеющего право на земное, реальное счастье»[391].
В свете этих работ особенно досадно, что Аксаков не поделился тем, что узнал он от Гоголя об Италии. Объясняется это, по всей вероятности, тем, что каждую поездку Гоголя в Италию Аксаков переживал очень тяжело: «Нам очень не нравился его отъезд в чужие края, в Италию, которую, как нам казалось, он любил слишком много… Нам казалось, что Гоголь не довольно любит Россию…» (39). Нет нужды говорить о том, что Аксаков ошибался, считая, что Гоголь на чужбине забывал свою родину и переставал любить ее. Он наивно объяснял пробуждение в Гоголе любви к России пребыванием писателя в Москве, в ее «русской атмосфере», дружбой с Аксаковыми и особенно влиянием Константина (46—49). Иллюзорность таких представлений становится очевидной для студентов, когда они прочитают письмо Гоголя к К. Аксакову около 29 ноября 1842 г. из Рима (XII, 125—127), едва ли не единственное письмо, пропущенное Аксаковым в завершенной части его книги.
В процессе беседы преподаватель обращается к ряду моментов из биографии Гоголя и к его творческим замыслам, которые устанавливаются только по мемуарам С. Т. Аксакова. Студенты видят, что воспоминания современника иногда являются единственным источником, откуда можно узнать те или иные факты, без которых невозможно научное изучение творчества писателя. На примерах из книги Аксакова можно видеть, что характер и объем сообщаемых мемуаристом сведений обусловлен его осведомленностью, его взглядами. Для проверки этих сведений и внесения поправок часто приходится обращаться к другим мемуарам, относящимся к тем же событиям эпохи. Так, например, П. В. Анненков, который по–иному, чем Аксаков, смотрел на пребывание Гоголя в Италии, пишет много интересного об этом периоде жизни писателя. Утверждения Анненкова, как в этом должны убедиться студенты, разделяют и современные исследователи жизни и творчества Гоголя. «Видно было, — писал Анненков, — что утрата некоторых старых обычаев, прогреваемая им в будущем и почти неизбежная при новых стремлениях, поражала его неприятным образом. Он был влюблен, смею сказать, в свое воззрение на Рим, да тут же действовал отчасти и малороссийский элемент, всегда охотно обращенный к тому, что носит печать стародавнего или его напоминает»[392].
В мемуарах, посвященных пребыванию Гоголя в Риме, П. В. Анненков говорит о последнем периоде жизни писателя, рассматривая его под углом зрения логики развития характера. В противоположность Анненкову, Аксаков искал объяснения трагедии Гоголя не в свойствах характера писателя, а в обстоятельствах его жизни: в отрыве Гоголя от России и длительном проживании за границей, в гибели Пушкина, в большом влиянии на Гоголя мистически настроенных лиц, во влиянии на Гоголя В. А. Жуковского и т. д. Все это, действительно, оказало свое воздействие на писателя, но все же только этим трудно объяснить его трагедию.
Аксаков до конца жизни Гоголя непримиримо боролся с реакционными сторонами его учения, стремясь освободить от этих пут Гоголя, «поэта жизни действительной». Но разъяснение им трагедии Гоголя, противопоставление Гоголя–художника Гоголю–мыслителю и религиозному моралисту несостоятельно. Ведь противоречия в мировоззрении Гоголя, как и противоречия Льва Толстого, были «не случайность, а выражение тех противоречивых условий, в которые поставлена была… историческая деятельность крестьянства в нашей революции»[393]. Возможно, и сам С. Т. Аксаков не был до конца удовлетворен своим объяснением трагедии Гоголя и потому хорошо понимал невозможность воскресить Гоголя–художника. Быть может, именно поэтому ему было трудно закончить свою книгу, которая так и осталась написанной только наполовину.
Приступая к изучению мемуаров Аксакова, преподаватель ставит перед студентами в числе прочих задачу по отдельным штрихам воссоздавать картину литературной жизни Москвы 1830—1840 гг.[394]. Сначала студенты просто отмечают мелькающие в воспоминаниях Аксакова известные им имена. Затем реальная действительность того времени становится все более ощутимой. В доме Погодина Гоголь читает свою комедию «Женихи». Из литераторов у Погодина обычно бывали сотрудники «Московского наблюдателя». Гости Аксакова, среди них Белинский и Станкевич, должны были слушать чтение «Женихов» в другой, специально назначенный день. Из литераторов у Аксаковых сходились сотрудники «Телескопа» и «Молвы». Молодые представители этой редакции были горячие поклонники Гоголя, возлагавшие на него большие надежды. Читатели мемуаров Аксакова попадают в одну из тех московских гостиных, о которых рассказывает Герцен.
Студенты обращаются к сопоставлению того, как раскрывают литературную среду 1830–х и 1840–х годов Аксаков и Герцен (в 4–й части «Былого и дум»). Поставив своей задачей дать картину общественной жизни «молодой литературносветской» Москвы, Герцен рассматривает ее в движении. Некогда в таких гостиных «царил А. С. Пушкин», «декабристы давали тон». Здесь «смеялся Грибоедов», «М. Ф. Орлов и А. П. Ермолов встречали дружеский привет, потому что они были в опале… наконец, А. С. Хомяков спорил до четырех часов утра, начавши в девять… К. Аксаков с мурмолкой в руке свирепствовал за Москву, на которую никто не нападал…»[395].
Аксакову важно показать в подобной гостиной Гоголя, который обещал прочитать для его гостей свою пьесу. То напряжение, с которым ожидали появления Гоголя и хозяин, и его гости, говорит о большом значении, какое приобретает уже в это время Гоголь и его произведения. Объективность аксаковских свидетельств подтверждается совпадением ряда из них с высказываниями Герцена, хотя исходные взгляды на русскую действительность того времени у Аксакова и Герцена были различны.
Осознание различий в позициях Аксакова и Герцена поможет студентам разобраться в идейно–литературной борьбе того времени. Различия эти проявились в отрицательном отношении С. Т. Аксакова, как и славянофилов вообще, к Белинскому (в 1841 г.), в отношении к брошюре К. С. Аксакова «Несколько слов о поэме Гоголя «Похождения Чичикова, или Мертвые души» и, главное, в отношении к русской действительности в целом. Следует напомнить, что в 1839 г. Белинский периода примирения с действительностью, «раздраженный и недовольный, уехал в Петербург и оттуда дал по нас последний яростный залп… «Бородинской годовщины», — писал Герцен в «Былом и думах». И там же добавлял, что вскоре после их встречи в Петербурге Белинский порвал со своим примирением: «с этой минуты и до кончины Белинского мы шли с ним рука в руку». Если С. Т. Аксаков с известными исправлениями приемлет русскую действительность, то Герцен беспощадно осуждает ее. Он саркастически высмеивает систему управления, «канцелярские формы вместо законов и фельдфебельские понятия вместо правительственного ума»[396]. «Былое и думы» Герцена — это страстный, обвинительный акт против правителей России эпохи Николая I. Критика Аксаковым крепостничества в России кажется бледной рядом с разоблачениями Герцена, который говорил, что «все преступления, могущие случиться… со стороны народа против палачей, оправданы вперед!»
