Войтоловская Львовна - Практические занятия по русской литературе XIX века
Но не только подобными субъективными впечатлениями о Гоголе делится Аксаков с читателями. Отдельные сцены рассказаны им с такой художественной живостью, что читатель начинает самостоятельно их продумывать, они пополняют его представления о Гоголе–писателе.
Показывая Гоголя в гостях у Загоскина, Аксаков пишет, что Загоскин без умолку говорил и хвастался: книгами, табакерками, шкатулками, своими поездками пр. Все это было «совершенный вздор», которому «искренне верил один Загоскин». Гоголь, конечно, сразу понял, кто перед ним был, и «говорил с хозяином, как будто век с ним жил, совершенно в пору и в меру» (12). Сцена, в которой Загоскин «любезничал с Гоголем», неожиданно напоминает читателю посещение Чичиковым Ноздрева. В следующее посещение Гоголя Загоскин старался заговаривать о литературе, но Гоголь с этим известным тогда писателем говорил только о совершенных пустяках.
На нескольких подобных примерах легко показать студентам, что воспоминания пополняют сложившиеся у нас представлени о писателе, обогащают неожиданными ассоциациями, конкретными зарисовками.
Многое из того, что впервые было высказано Аксаковым, так органически вошло в гоголеведение, что бытует без ссылки на книгу Аксакова. Известно, например, какое значение придается влиянию Пушкина на Гоголя. А между тем Аксаков едва ли не первый писал об этом: «…смерть Пушкина была единственной причиной всех болезненных явлений его духа, вследствие которых он задавал себе неразрешимые вопросы, на которые великий талант его, изнеможенный борьбою с направлением отшельника, не мог дать сколько‑нибудь удовлетворительных ответов» (17—18). Это очень важное свидетельство современника о том, что только широта и свобода воззрений Пушкина, сила его мысли могли бы противостоять в глазах Гоголя «направлению отшельника», религиозно–мистическим настроениям. А ведь Аксаков писал книгу в середине 1850–х'годов, когда шла борьба между «пушкинским» и «гоголевским» направлениями в литературе. Мемуарист не только не противопоставлял Гоголя Пушкину, но подчеркивал прогрессивное воздействие Пушкина на Гоголя в плане мировоззренческом и творческом.
Для того чтобы студенты могли извлечь из рассматриваемой книги о Гоголе как можно больше, преподаватель останавливает их внимание на творческом методе Аксакова. При этом не могут не возникнуть вопросы о ранее созданных книгах писателя: «Записках об уженье рыбы» (1847), «Записках ружейного охотника» (1852), «Рассказах и воспоминаниях охотника» (1855). Книги эти сочетают верное, поэтическое отражение природы с подлинно научным ее изучением. В их основу положены тщательные фенологические наблюдения над природой Оренбургского края, которые Аксаков вел в течение ряда лет. Студенты самостоятельно сопоставляют творческий метод «охотничьих» книг писателя и его воспоминаний о Гоголе. «История моего знакомства» также основывается на документальном материале большой научной значимости.
По выражению Тургенева, Аксаков обладал той настоящей русской речью, в которой «нет вычурного и ничего лишнего, ничего напряженного и ничего вялого», где «свобода и точность выражения одинаково замечательны». Этим свободным, точным языком Писал Аксаков портреты Гоголя, который за все первые 11 лет знакомства с ним предстает перед читателем во всех своих изменениях, в движении. Иными художественными средствами, чем А. Г. Венецианов, А. А. Иванов, Э. А. Дмитриев-Мамонов или Ф. А. Моллер, — не кистью, а словом — создает Аксаков образ Гоголя на разных этапах его творческого пути. Как и для этих художников, задачей Аксакова было воссоздание не внешнего, а внутреннего, психологического образа Гоголя. Аксаков рисует Гоголя конца 30–х и начала 40–х годов.
Писатель уже совсем не тот, что на портрете А. Г. Венецианова или в день первого знакомства с Аксаковым. Этот портрет Гоголя напоминает карандашный рисунок Э. А. Дмитриева–Мамонова (1839). В нем то же веселое выражение, то же вдохновение в лице, в глазах. Впрочем, в нем есть и другое, схваченное А. А. Ивановым (1841): «серьезное устремление к чему‑то высокому».
Гоголь этой поры умел шутить так, что смех одолевал всех, хотя сам он не смеялся. В поездке с Аксаковыми и в Петербург и обратно он не расставался с томиком Шекспира. Беседуя с кондукторами и ямщиками, он заставлял своих спутников помирать со смеху. «Хохот до того овладел нами, что половой и наш человек посмотрели на нас, выпуча глаза от удивления, и я боялся, чтобы Вере не сделалось дурно», — писал Аксаков. Гоголь задумал сыграть роль Хлестакова в домашнем спектакле, предлагал “Аксакову роль городничего. Он рассказывал друзьям о жизни в Италии и поведал им «много ясных и верных взглядов па искусство», рассказывал, что задумал трагедию из истории Запорожья. К Аксаковым он приходил отдыхать от своих творческих трудов, шутил, смеялся, говорил вздор.
В 1840–х годах будущий автор «Выбранных мест из переписки с друзьями» позволял себе шутки, которые были бы невозможны в устах религиозного человека: «Ради бога, — писал Гоголь, — сделайте так, чтобы ваше лето не было похоже на зиму. Иначе это значит — гневить бога и выпускать на него эпиграммы» (44). В письмах к Аксакову этой поры Гоголь издевался над полицейской действительностью в лице «добродетельного Цинского» — московского обер–полицмейстера или иронизировал над Булгариным и его' романами.
Из воспоминаний Аксакова мы узнаем, какие книги были необходимы Гоголю в это время для его работы. Так, в 1840 г. он просил прислать «Евгения Онегина», «Горе от ума», басни И. И. Дмитриева, русские песни И. П. Сахарова, а также дела различных учреждений и ведомств, чтобы проверить по ним судебные сделки Чичикова, которые, по словам Аксакова, «так и остались неверными с действительностью» (42). В «Истории моего знакомства с Гоголем» Аксаков писал, что некоторые обвинения против «Мертвых душ» были справедливы: «Я очень браню себя, что одно просмотрел, а на другом мало настаивал: крестьяне на вывод продаются с семействами, а Чичиков отказался от женского пола; без доверенности, выданной в присутственном месте, нельзя продать чужих крестьян, да и председатель не может быть в одно и то же время и доверенным лицом и присутствующим по этому делу» (75).
Переписка Гоголя с Аксаковым наглядно демонстрирует эволюцию, которую пережил Гоголь. В письмах Гоголя постепенно начинают звучать новые, чуждые Аксакову настроения. И на страницах книги появляется портрет этого нового Гоголя.
В 1841 г. Гоголь был уже не тот, что раньше. В нем, по словам Аксакова, произошла «новая сильная перемена», «не в отношении к наружности, а в отношении к его нраву и свойствам…». Однажды, дело было незадолго до его отъезда по России в 1842 г., Гоголь как‑то вошел к Аксаковым «с образом спасителя в руках и сияющим просветленным лицом. Такого выражения в глазах у него я никогда не видывал». Гоголь объявил, что он едет «ко гробу господню» (62).
Чем больше ощущал Аксаков мистические настроения Гоголя, тем меньше верил этот восторженный поклонник «Мертвых душ» в продолжение гениальной поэмы, в возможность творческого возрождения Гоголя.
Образ Гоголя–человека, который дан Аксаковым в движении, в развитии, органически сливается с образом великого писателя, которого мы знаем по его произведениям. В этом огромная впечатляющая сила мемуаров Аксакова.
В процессе беседы студенты припоминают образ Гоголя из воспоминаний П. В. Анненкова, сравнивают его с аксаковскими зарисовками, определяют характерные особенности каждого из мемуаристов. В воспоминаниях Анненкова имеется несколько замечательных портретов Гоголя. Особенно хорош один из них, относящийся к периоду их встречи в Париже в 1846 г., когда, по словам Анненкова, лицо Гоголя приобрело «особого рода красоту», которую он определяет как красоту «мыслящего человека»[385]. Как‑то П. В. Анненков застал Гоголя в мастерской художника Ф. А. Моллера, писавшего портрет Гоголя. «…Это мастерская вещь, но саркастическая улыбка, кажется нам, взята Гоголем только для сеанса. Она искусствена и никогда не составляла главной принадлежности его лица»[386] — таково мнение Анненкова.
Живые свидетели, мемуаристы, дают свое освещение каждому событию и человеку и вносят коррективы в изображение их другими людьми. В какой‑то степени все они субъективы.
Живость и образность рассказов Аксакова увлекает аудиторию, однако студенты высказывают сожаление по поводу того, что Аксаков часто только перечисляет темы своих разговоров с Гоголем и почти никогда не передает их содержания. Одни из них объясняют это тем, что Аксаков писал свои воспоминания спустя много лет и многое к тому времени изгладилось из его памяти, а неточно передавать слова Гоголя Аксаков не хотел. Другие полагают, что Гоголь приходил к Аксаковым просто отдыхать и не говорил на серьезные темы, да и вообще был скрытен, не любил делиться своими творческими замыслами и размышлениями. Третьи, ссылаясь на позднейшие высказывания Гоголя, объясняют это отношением Гоголя к Аксакову, о котором Гоголь писал в горькую минуту конфликта, возникшего между ними по поводу «Выбранных мест из переписки с друзьями»: «Я вас любил, точно, гораздо меньше, чем вы меня любили…» (187). Кроме того, Гоголь тогда еще не видел в Аксакове товарища по перу. В 1847 г. он знал еще очень мало из написанного Аксаковым и говорил, что, быть может, он полюбил бы его «несравненно больше», если бы Аксаков сделал что-нибудь важное, «положим, хоть бы написанием записок» (187). И действительно, впоследствии Гоголь очень высоко ценил все написанное Аксаковым и всегда побуждал его к творчеству.
