Борис Романов - Вестник, или Жизнь Даниила Андеева: биографическая повесть в двенадцати частях
С Останкинским дворцом связан для меня один важный личный момент. Время было страшное. Сережу уже таскали несколько раз в НКВД и вызвали еще на какой-то день. Мы находились в помещении церкви, что рядом с Шереметевским дворцом. Теперь это Оптинское подворье, а тогда там располагалась канцелярия музея. Я выхожу из комнаты, поговорив с директором, и вижу — на скамейке сидит Даниил. Это было внутри церкви. Сидит он на скамейке и ждет, когда мы выйдем. И вот, когда я попадаю в его поле зрения, он вздрагивает, и лицо у него делается совершенно странным. Я подхожу и спрашиваю:
— Что с Вами?
Мы были тогда еще на "вы". Отвечает:
— Ничего, ничего.
И мы разговариваем уже о том, что нас так волнует, мучает, о том, как Сережу таскают в НКВД. Много лет спустя, в 45–м году, когда он вернулся с фронта и мы уже были вместе, я спросила:
— Ты помнишь тот момент в Останкине?
Он ответил:
— Еще бы не помнить!
— А что это было? Почему ты тогда так вздрогнул? И вообще так реагировал на меня?
— А потому, что я увидал, что это — ты. Та, которую я встретил. Но ты была женой моего друга.
А со мной было так. Из Останкина мы с Сережей ездили на трамвае. Там было кольцо, мы садились на места против друг друга и долго ехали. Я задумалась, как-то ушла в себя, пыталась разобраться в своем отношении к Даниилу. Оно было очень глубоким, никакого определения ему я не находила. Сережа, сидевший напротив меня, вдруг проговорил:
— Я знаю, о чем ты думаешь. Тебя тревожит то, как ты относишься к Даниилу.
Я сказала:
— Да.
А он мне на это ответил:
— Я очень высоко ставлю дружбу. Ничуть не ниже любви. Так что не беспокойся"[251].
Не зарубцевавшаяся первая любовь, поэтический идеал никак не воплощавшийся в живых женщинах, тянувшихся к нему и даже нравившихся, некое предчувствие при встречах с женой друга, задевающей порывистой ботичеллиевской красотой, переживания, сказавшиеся в вопросе — восклицании "Зачем я осужден любить не так, как все?", делали его жизнь напряженно — тревожной. И только писательство, как некий свыше предписанный долг, освещавший жизнь, помогало сохранять душевное равновесие.
Все труды ради хлеба насущного, за которые Андреев старательно брался, так далеко отстояли от главного в его жизни, что как бы и не мешали заветным ночным бдениям, писательству. Во время работы он часто мог сосредоточенно думать о своем, машинально выписывая слово за словом на диаграммах (больше всего ему нравилось делать картограммы), стендах, транспарантах. Заработки его в этом году оказались преимущественно "театральными", осенью 37–го он делал те же шрифтовые работы для Художественного театра. А замысел "Странников ночи" все сильнее увлекал, и начавший свое таинственное движение сюжет втягивал в себя то, что происходило с ним, и предопределял то, что должно было произойти.
В мае 1938 года он получил последнее письмо от Вадима, понявшего, что его попытки вернуться на родину окончились ничем. За последний год сделалось очевидным, что возвращение брата на родину не только невозможно, но и смертельно опасно. Тогда же Даниил пишет ему короткое письмо, недосказанность которого говорит о многом:
"Дорогой Димуша, все мы живы и более или менее здоровы. Часто, очень часто думаю о тебе и всех вас, хоть и далеких, но бесконечно милых моему сердцу. Как ни грустно, что все сложилось таким образом, но этому надо радоваться. Больше всего мне хотелось бы, чтобы ты нашел смысл и радость в той жизни, которая выпала на твою долю. Нежно целую ребяток и Олю.
Хотя живем мы там же, где и раньше, но ответа не надо.
Любящий тебя Д."[252].
Да, следовало радоваться тому, что брату не удалось вернуться. Просьба больше не писать писем должна сказать ему о многом. 37–й год развеял все надежды, похоронил все иллюзии, если они еще оставались. Следующее известие от брата Даниил получит лишь после войны.
8. Усовы
В воспоминаниях Ирины Усовой говорится о том, что Андреев познакомился с ней и сестрой в 37–м году. Сам поэт назвал на допросе временем их знакомства 39–й, точно обозначив место — "в доме арестованного Воинова"[253]. Старый астроном умер в 1943–м, речь шла о его сыне. Но сведениям, полученным на допросах, доверять вполне нельзя. Слишком много находилось причин у допрашиваемых не вспоминать точных дат, всех имен и событий, а у допрашивавших не искать правды, а добиваться подтверждений обвинения. Возможно, знакомство в 37–м для Андреева было мимолетным и ничего не значащим, в то время как для сестер Усовых оказалось памятным событием, как можно судить по воспоминаниям Ирины Усовой. Она этот день запомнила подробно: "Осенью 1937 года случайно узнали мы, что живет в Москве сын Леонида Андреева, что он "талантливее своего отца", что он поэт, но никогда нигде не печатался и не печатается. Последнее как раз и заинтриговывало: раз не печатается, значит… Но как познакомиться? Невозможно! И опять-таки случай (а может быть, судьба). Он в то время работал, как мы уже потом узнали, над той главой своего романа "Странники ночи", в которой действие происходит в астрономической обсерватории, и ему хотелось посмотреть на туманность Андромеды. Через общую знакомую для него была устроена встреча с астрономом, у которого дома был небольшой телескоп. А семья этого астронома была нам как раз хорошо знакома — мы у них бывали. Нам дали знать, когда он придет, и в назначенный день и час мы с сестрой были во дворике, возле дома, где был уже установлен переносной телескоп.
Этот дом с двориком и маленьким садом принадлежал художнику В. Васнецову, и теперь там дом — музей его имени. Но в те годы этот музей не субсидировался (видимо, за ненадобностью), и детям художника пришлось закрыть его. А для того, чтобы избежать "уплотнения", они поселили в нем дружественную им семью, которая и была как раз семьей этого астронома. Мы пришли якобы тоже посмотреть туманность, Луну, звезды и вообще все, что захочет нам показать старый "звездочет" (как мы его прозвали). Но смотрели, конечно, в основном на того, кто вскоре стал самой яркой и близкой звездой (солнцем) нашей жизни.
Внешность его впечатляла: высокая худая фигура, очень худое смуглое лицо (лицо "голодающего индуса"), великолепный лоб с откинутыми назад волосами, крупный, но тонкий, красивой формы нос, четко очерченные губы и две продольные бороздки у краев худых щек. Глаза карие — их нельзя было назвать ни большими, ни красивыми, но была в них какая-то особая значительность<…>Он был сух, замкнут и строг, ни разу не улыбнулся, от настойчивых приглашений хлебосольных хозяев — зайти в дом попить чаю — решительно отказался. Наверное, эта его сухость была довольно понятной реакцией на слишком уж настойчивые атаки со стороны моей сестры: с места в карьер — приглашение к себе и фррр — с треском распускаемый павлиний хвост всяких соблазнов: она-де была знакома с Волошиным, и у нее есть его стихи, ее мать — переводит стихи, и даже, что у нее есть коллекция интересных камешков… А он, буквально прижатый к забору дворика, каменел все более и отмалчивался. Все же ей удалось заполучить номер его телефона и всучить ему наш с просьбой позвонить — когда он сможет прийти"[254]. Но тот упорно не звонил, пока не выдержавшая Татьяна не позвонила ему сама и не уговорила придти в гости.
Сестры Усовы вместе с матерью жили, по тогдашним московским меркам, от Малого Левшинского далеко — у старого Ботанического сада. Это были остатки небогатой дворянской семьи из городка Суджа Курской губернии. Ее мужская часть революционного времени не пережила. Отец, получивший агрономическое образование в Германии, хозяйствовал в своем имении, вынужден был бежать из родного дома и умер от разрыва сердца. Сына, бывшего офицера, уже после гражданской войны расстреляли. Возраст матери, Марии Васильевны, перетек за пятьдесят. Некогда она окончила Институт благородных девиц, а после революции посещала Брюсовский литературный институт, занявшись поэтическим переводом. В переводы Гельдерлина и Рильке, Бодлера и Верлена, опубликовать которые не удавалось, она вкладывала свою любовь к поэзии. Писали стихи и обе дочери. Жили Усовы бедно, неустроенно. Мария Васильевна так и осталась дамой десятых годов подчеркнуто "поэтического облика", плохо приспособленной к советскому коммунальному быту, и, по раздраженному замечанию младшей дочери, "до шестидесяти лет не научилась правильно сварить картошку или яйцо"[255]. Ирина Владимировна, из-за непролетарского происхождения, не сумела поступить в университет и работала лаборантом — микологом, а перед самой войной, окончив курсы, стала лесопатологом и с весны ежегодно уезжала на полевые работы. Старшая, Татьяна Владимировна, университет окончить сумела, стала переводчицей с английского, но работала младшим научным сотрудником в Институте геологии. Характером недружные сестры отличались непростым, собственной семьи не было ни у старшей, ни у младшей. Появившийся в их доме Даниил Андреев очаровал и дочерей, и мать.
