Дмитрий Сегал - Пути и вехи: русское литературоведение в двадцатом веке
С самого начала я хочу подчеркнуть одну центральную черту этой школы — её постоянную и неуклонную оппозиционность власти и враждебность к официальной коммунистической идеологии. В этом смысле новое русское литературоведение стало верным наследником заветов ордена русской интеллигенции с её непременным протестом против всякого угнетения, подавления свободы и независимости. Существенным различием стала замена старой идейности с её культом простого народа новой идейностью, приоритетом которой стала свобода творчества. Эта оппозиционность была столь очевидной и столь вездесущей, что каждый раз отмечать её наличие просто невозможно.
Именно в работах Вяч. Вс. Иванова и В. Н. Топорова пафос новой идейности, пафос утверждения свободного творчества был выражен с наибольшей силой. При этом в случае Вяч. Вс. Иванова этот пафос нашёл свое замечательное подтверждение и в его общественной активности в связи с ситуацией вокруг Бориса Пастернака, но не только там, а и в энергичной деятельности учёного по созданию новых, до той поры неизвестных возможностей для научных исследований в широкой области, связанной с языкознанием, включая и литературоведение. Что же касается В. Н. Топорова, то здесь я должен упомянуть его поистине эпохальное выступление в 1957 году в Институте языкознания Академии наук СССР на дискуссии о лингвистическом структурализме[34]. Сам факт такого симпозиума был делом неслыханным, и многие из тогдашних «вождей» языкознания (упомяну лишь Н. Чемоданова и М. Гухман) находились в этой связи в состоянии настоящей паники. Но то, как выступил совсем молодой тогда Владимир Николаевич, было подобно порыву свежего чистого воздуха. Достаточно лишь вспомнить о том, что он публично упрекнул тогдашнюю советскую науку в провинциализме и безнадёжном отставании от науки на Западе, в странах, где никто и ничто не препятствует свободе исследования.
Надо в этой связи подчеркнуть то важнейшее обстоятельство, что новая идейность всегда выступала в неразрывной связи с тем, что я обозначил как новая религиозность. Тема исследования, обращение к определённым объектам изучения, особый интерес к мифологическим и религиозным текстам, а в литературе — выбор поэтов и писателей, запрещённых или замалчиваемых режимом, в академической деятельности — стремление к созданию новых структур и рамок деятельности, новых изданий, поиск новых возможностей публикации на Западе, в общественном плане — открытая поддержка событий и фигур, оппозиционных сталинизму, — всё это в течение довольно долгого времени способствовало выработке новой свободной и открытой атмосферы, в которой научный поиск и выработка новых путей и методов исследования вдохновлялись ценностями новой идейности и новой религиозности и, в свою очередь, придавали этим ценностям весомость и серьёзность.
Я постараюсь самым суммарным образом подытожить то, что было сделано обоими великими учёными именно в области науки о литературе. Не скрою своего личного крайнего пристрастия в этой сфере. Мне действительно представляется, что их работы, столь близкие друг другу в одних аспектах (выбор исследуемых феноменов) и столь разнящиеся — в других (больший упор, в некоторых статьях В. Иванова, на проблематику недавней истории сталинского времени, и явные свидетельства влияния лингвистической философии Мартина Хайдеггера в некоторых важных работах В. Топорова), произвели самый настоящий мыслительный и ценностный переворот в науке вообще и в науке о литературе в особенности.
В исследованиях Вяч. Вс. Иванова и В. Н. Топорова ярко проявляется целый ряд дихотомий, вокруг которых организуется, одновременно поляризуясь и сливаясь в более сложное органическое целое, изучаемый ими универсум семиотических явлений, в том числе и тех, которые принято считать литературными. Вот важнейшие из этих дихотомий: простое — сложное (по этой оси различаются так называемые «простые», «элементарные», «примитивные» семиотические образования и образования — построения, конструкции — сложные, составные, развитые), низшее-высшее (вариант предыдущей дихотомии, только взятый как атрибут единой сложной многоуровневой системы), формальное — содержательное (эта дихотомия, также проявляющаяся в семиотическом поле, более специально соотносится с процессом сигнификации — знакообразования), современное — историческое (эта дихотомия, иначе именуемая синхронное — диахронное, включает в себя ось, размерность времени; заметим, что покамест все левые члены дихотомий хорошо соотносятся друг с другом, то же самое верно и относительно их правых членов — подробный анализ этих соответствий является отдельной и очень интересной задачей), атомарное, разрозненное — системное, целостное (эта дихотомия, с одной стороны, повторяет, только в новом контексте, важные аспекты первых трёх дихотомий, а с другой стороны, предлагает два различных взгляда на дихотомию синхронное — диахронное), другим вариантом предыдущей дихотомии является дихотомия хаотическое — организованное (с упором на отрицательное в хаосе и положительное в организации; эта же дихотомия, взятая в контексте семиотической модели мира, выступает как хаос — космос, обратим внимание на то, что эта дихотомия одинаковым образом выводит как в мир мифологических представлений, так и в мир науки — физики). Момент «организации» и «положительности» сразу создаёт почву для возникновения следующих интересных дихотомий — первая среди них вносит очень важный абстрактный момент, нейтральный с точки зрения положительности — отрицательности, это дихотомия объективного — субъективного (и то, и другое можно оценивать, если в этом есть необходимость, положительно или отрицательно, напр., объективное может быть ассоциировано с благим мировым порядком, но и с его гнётом, а субъективное — с положительным стремлением к самореализации, но и с отрицательным произволом), которая универсально применима к любой ситуации, в которой имеется более, чем один актант, и между ними есть отношение взаимодействия. Та же дихотомия объективного и субъективного, взятая в аспекте актанта, выступает как дихотомия безличного и личного (в данном случае имеет место совершенно понятная с точки зрения ситуации деперсонализация одной из сторон взаимодействия; она преодолевается специальным усилием в философии диалога). Заметим при этом, что к этим дихотомиям примыкает ещё одна — пассивного и активного, обозначающая возможное направление воздействия. Это направление является чем-то, что объединяет мир вещей и мир одушевлённых существ. И там, и там есть более активные и менее активные актанты и позиции.
Теперь прервёмся на минуту в нашем изложении дихотомий, поскольку уже здесь мы оказываемся в крайне существенной и проработанной части того, что можно обозначить как семиотическая теория продлённой (или продолжающейся) коммуникации. Эта коммуникация обязательно включает в себя какой-то механизм, какое-то устройство, с помощью которого те, кто находятся в процессе коммуникации, могут устанавливать преемственность, идентичность и адекватность статуса всех участников коммуникации, включая самих себя. В физических процессах это достигается соблюдением законов топологии. В процессах, в которых участвуют одушевлённые существа, это достигается тем, что «информационная топология» всегда может быть представлена в виде алгоритма для того, чтобы обеспечить её передачу другим актантам.
Получается, что в этих «одушевлённых» процессах основная проблема — это обеспечение узнавания идентичности самого себя как актанта, проблема, совсем не тривиальная, поскольку среда этих «информационных» одушевлённых процессов гораздо более гетерогенна, «непрозрачна», «непроницаема», чем среда физическая.
То новое, что внесли Вяч. Вс. Иванов и В. Н. Топоров в описание языковых аспектов коммуникации, связано с интенсивным использованием в одной исследовательской парадигме методов и объектов, относящихся к чистой лингвистике (иногда в её весьма абстрактной теоретической форме) и дающих в результате выводы, имеющие отношение к сравнительному (в широком смысле) языкознанию, и подходов, черпающих свою фундаментальность и фундированность в материале и проблематике сравнительной мифологии, предыстории, даже антропогенеза и сравнительно-исторической культурной антропологии во всей её глубине, включая и то, что можно назвать сравнительно-исторической психологией.
Когда мы касаемся таких глубин исследования знаковых проблем, а в этом случае всегда приходится иметь дело с двойной проблемой реконструкции соответствующих структур и семиотической интерпретации этих структур и всех соответствующих объектов, конструктов и проч., возникает фундаментальная дихотомия взаимной зависимости (независимости) / взаимного влияния (отсутствия или устранения такого взаимовлияния) субъекта исследования (прибора, метода описания или семантизации) и его объекта. Иначе говоря, начинает становиться весьма значимой уже упомянутая выше дихотомия объективного и субъективного. Вяч. Вс. Иванов и В. Н. Топоров явились, наверное, первыми, наряду с пионером структурной антропологии Клодом Леви-Строссом, кто смог включить эту дихотомию, осмысленную весьма глубоко и подробно, во все аспекты своих исследований, в частности и тех, где речь идёт о современной литературе и поэзии.
