Борис Соколов - Расшифрованный Достоевский. Тайны романов о Христе. Преступление и наказание. Идиот. Бесы. Братья Карамазовы.
— А коли так, из чего вы хлопочете?
— А коли лежит просто, рот разевает на всех, так как же его не стибрить! Будто серьезно не верите, что возможен успех? Эх, вера-то есть, да надо хотенья. Да, именно с этакими и возможен успех. Я вам говорю, он у меня в огонь пойдет, стоит только прикрикнуть на него, что недостаточно либерален. Дураки попрекают, что я всех здесь надул центральным комитетом и "бесчисленными разветвлениями". Вы сами раз этим меня корили, а какое тут надувание: центральный комитет — я да вы, а разветвлений будет сколько угодно.
— И все этакая-то сволочь!
— Материал. Пригодятся и эти.
— А вы на меня все еще рассчитываете?
— Вы начальник, вы сила; я у вас только сбоку буду, секретарем. Мы, знаете, сядем в ладью, веселки кленовые, паруса шелковые, на корме сидит красна девица, свет Лизавета Николаевна… или как там у них, чорт, поется в этой песне…
— Запнулся! — захохотал Ставрогин. — Нет, я вам скажу лучше присказку. Вы вот высчитываете по пальцам, из каких сил кружки составляются? Все это чиновничество и сентиментальность — все это клейстер хороший, но есть одна штука еще получше: подговорите четырех членов кружка укокошить пятого, под видом того, что тот донесет, и тотчас же вы их всех пролитою кровью как одним узлом свяжете. Рабами вашими станут, не посмеют бунтовать и отчетов спрашивать. Ха, ха, ха!
"Однако же ты… однако же ты мне эти слова дол-жен выкупить, — подумал про себя Петр Степанович, — и даже сегодня же вечером. Слишком ты много уж позволяешь себе".
Самая фамилия Кармазинов происходит от "кармазинный" (cramoisi — франц.) — темно-красный и намекает на сочувствие Тургенева "красным". Поэтому и связь Кармазинова с "бесами" кажется вполне органичной.
Достоевский, раздраженный романом Тургенева "Дым", попытался в личной беседе прояснить, как же автор относится к идее самобытности России. Но тургеневскую мысль о том, что никакого самобытного русского начала не существует, а есть только общая для всех дорога европейской цивилизации, Достоевский не принял и резко посоветовал Ивану Сергеевичу купить телескоп, чтобы лучше рассмотреть из-за границы, что же происходит на родине. Писатели так и остались во враждебных отношениях.
Как отмечал Е. Соловьев в биографическом очерке Достоевского, "в "Бесах" в лице писателя Кармазинова он потешался над Тургеневым за его "страсть изображать, например, поцелуи не так, как они происходят у всего человечества, а чтобы кругом рос дрок или какая-нибудь другая трава, о которой надо справляться в ботанике, причем и на нем должен быть непременно какой-нибудь фиолетовый оттенок, которого, конечно, никто никогда не видал, а дерево, под которым уселась интересная пара, непременно како-го-нибудь оранжевого цвета". Этот пуризм, очевидно, происходил от слишком серьезного, слишком вдумчивого отношения к жизни, которая представлялась Достоевскому как религиозная проблема прежде всего. Все равно как каждого его героя жизнь прежде всего мучает, так она мучила и его самого. Где тут описывать поцелуи интересных пар!.. Это-то уж, не-сомнению, взгляд на жизнь тяжкодума, городского пролетария".
Здесь весьма точно передан характер взаимоотношений Бакунина и Нечаева. Достоевский проницательно понял, что такие, как Петр Верховенский (Нечаев), просто используют таких, как Ставрогин (Бакунин), а потом безжалостно избавятся от них, когда минует в них необходимость. Развитие социалистических революций в XX веке вполне подтвердило прогноз Достоевского. Вспомним хотя бы сталинские чистки 20-х—30-х годов, безжалостные расправы с соратниками по партии.
Думаю, не случайно Верховенский-младший носит имя Петр. Ставрогин — это своеобразный Христос революции, отрицающий Христа евангельского. А Верховенский — это новый апостол Петр, призванный создать "церковь революции" — сеть кружков и законспирированных пятерок.
Верховенский — практик, Ставрогин — теоретик Адвокат В. Д. Спасович, послуживший прототипом адвоката Фетюковича в "Братьях Карамазовых", обсуждая вопрос о возможном авторе "Катехизиса", подчеркивал: "Нечаев был прежде всего революционер дела. Между тем в авторе катехизиса мы видим теоретика, который на досуге, вдали от дела, сочиняет революцию, графит бумагу, разделяет людей на разряды по этим графам, одних обрекает на смерть, других полагает ограбить, третьих запугать и т. д. Это чистейшая, отвлеченная теория. Я вижу в содержании этого катехизиса большое сродство, так сказать, химическое, с образом мыслей Нечаева… я полагаю, что катехизис есть эмиграционное сочинение, произведшее на Нечаева известное впечатление и принятое им во — многих частях в руководство. Яне смею приписывать его Бакунину; но во всяком случае происхождение его эмиграционное".
Достоевский пародировал эпатирующие лозунги социалистов и анархистов в тех прокламациях, которые "с содроганием" распространяет капитан Лебядкин: "Запирайте скорее церкви, уничтожайте Бога, нарушайте браки, уничтожайте права наследства, берите ножи". В уста одного из "бесов", Шигалева, Достоевский вложил гениальный афоризм: "Все рабы и в рабстве равны".
Идея Шигалева о разделении человечества на "два неравные человечества" сродни теории Раскольникова о двух разрядах людей. В "Бесах" содержание этой книги изложено с нескрываемой иронией: "Одна десятая доля получает свободу личности и безграничное право над остальными девятью десятыми. Те же должны потерять личность и обратиться вроде как в стадо и при безграничном повиновении достигнуть рядом перерождений первобытной невинности, вроде как бы первобытного рая, хотя, впрочем, и будут работать. Меры, предлагаемые автором для отнятия у девяти десятых человечества воли и переделки его в стадо, посредством перевоспитания целых поколений, — весьма замечательны, основаны на естественных данных и очень логичны. Можно не согласиться с иными выводами, но в уме и в знаниях автора усумниться трудно". Позднее в январском выпуске "Дневника писателя" за 1876 год Достоевский признавался: "Я никогда не мог понять мысли, — писал он, — что лишь одна десятая доля людей должна получать высшее развитие, а остальные девять десятых должны лишь послужить к тому материалом и средством, а сами оставаться во мраке. Я не хочу мыслить и жить иначе, как с верой, что все наши девяносто миллионов русских… будут все, когда-нибудь, образованны, очеловечены и счастливы".
Писатель также подметил, что "бесы" готовы избавляться не только от ставших помехами вождей и от исполнителей, вроде капитана Лебядкина, услуги которых им больше не нужны. Потому-то Петруша спокойно бросает своих соратников на произвол судьбы и бежит за границу, после того как неудачей заканчивается революция в одном отдельно взятом губернском городе.
Новая волна статей о Нечаеве и "Народной расправе" была вызвана открывшимся 1 июля 1871 года в Петербургской судебной палате процессом над большой группой молодежи, преимущественно студенческой, в той или иной степени связанной с организацией Нечаева. К тому времени Достоевским уже была опубликована первая часть романа, две главы второй части и в общих чертах намечены продолжение и окончание "Бесов".
Дело "об обнаруженном в различных местах империи заговоре, направленном к ниспровержению установленного в государстве правительства" слушалось с перерывами до сентября. Подсудимые в зависимости от степени участия в деятельности общества были разделены на три группы. Первая и важнейшая группа состояла из помощников Нечаева по убийству— Успенского, Кузнецова, Прыжова, Николаева; других влиятельных членов общества — Ф. В. Волховского, В. Ф. Орлова, М. П. Коринфского; видных революционеров, находившихся в некоторой связи с обществом (П. Н. Ткачев), и тех, кто был лично особенно близок к Нечаеву (Е. Х. Томилова). Приговор по делу этой группы был вынесен 15 июля, а Достоевский вернулся в Петербург после многолетнего пребывания за границей 8 июля 1871 года, когда многое в "Бесах" уже вполне устоялось. Но кое-какие детали, связанные с тем же "Катехизисом революционера" и с явной харизматичностью Нечаева, выявившейся в показаниях его соратников, Достоевский добавил в роман по материалам процесса. В результате Верховенский стал менее шутом, а более — демонической, наводящей неподдельный ужас личностью, да и у Ставрогина демонизма прибавилось.
Достоевский записал в связи с процессом, что "Нечаев не социалист, но бунтовщик, в идеале его бунт и разрушение, а там "что бы ни было".
О Нечаеве на процессе говорилось, естественно, очень много. За исключением Енишерлова, у которого были личные основания ненавидеть Нечаева, подсудимые отзывались о нем с уважением, хотя и не без сожаления. Даже сильнее других разочаровавшийся в Нечаеве Кузнецов показывал, что Нечаев "о положении народа… говорил с страшным энтузиазмом, и видно было, что во всяком его слове была искренняя любовь". Подсудимый Прыжов заявил: "Я прожил 40 лет, встречался со многими литераторами, учеными, вообще с людьми, известными своею деятельностью, но такой энергии, как у Нечаева, я никогда не встречал и не могу представить себе". Другой подсудимый, Рипман, утверждал, что Нечаев казался ему "в высшей степени сильным, энергическим человеком, обладающим большим даром убеждения" и он "совершенно верил Нечаеву, как вообще верил в таких людей, которые задаются хорошими целями". С особым восторгом говорил о Нечаеве Успенский: "Нечаев обладал страшной энергией и производил большое впечатление на лиц, знавших его. Он был верен своей цели, очень предан своему делу и личной вражды ни к кому не имел". На процессе также отмечалось, что Нечаев "производил впечатление человека полнейшей преданности делу и той идее, которой он служил. Сведениями он обладал громадными и умел чрезвычайно ловко пользоваться своими знаниями. Поэтому мы относились к нему с полнейшим доверием". Адвокат В. Д. Спасович говорил на суде: "Хотя Нечаев — лицо весьма недавно здесь бывшее, однако он походит на сказочного героя… Он возымел еще в январе 1869 года мысль гениальную, он задумал (живой человек) создать самому для себя легенду, сделаться мучеником и прослыть таковым на всю землю русскую… вранье явилось в нем, по всей вероятности, потому, что в плане его действий была ложь как средство для достижения известной цели; но известно, что такое средство весьма опасно действует на характер. Оно до такой степени входит в плоть и кровь лжеца, что сей последний незаметно привыкает употреблять ее потом без всякой нужды, просто из любви к искусству… Этот страшный, роковой человек всюду, где он ни останавливался, приносил заразу, смерть, аресты, уничтожение. Есть легенда, изображающая поветрие в виде женщины с кровавым платком. Где она появится, там люди мрут тысячами. Мне кажется, Нечаев совершенно походит на это сказочное олицетворение моровой язвы". При этом, правда, Спасович также назвал Нечаева Хлестаковым. А вот другой адвокат, Соколовский, утверждал на процессе, что Нечаев — "ничтожная на самом деле личность", просто человек "с болезненным самолюбием".
