Борис Соколов - Расшифрованный Достоевский. Тайны романов о Христе. Преступление и наказание. Идиот. Бесы. Братья Карамазовы.
Интересно, что Достоевский как бы предсказал раскаяние Бакунина в Верховенском, хотя, конечно, и не столь глубокое, как у литературного Ставрогина. Николай Всеволодович, как Иуда, повесился, осознав, что вызвал к жизни бесов, которых не сумел обуздать, и совершил преступления, которым нет прощения. Бакунин же от своих взглядов не отступил, хотя порой сомневался в исполнителях им предначертанного.
В статье "Главные основы будущего общественного строя" (1870) Нечаев утверждал: "Все юридические, сословные права, обязанности и институции, освященные религиозными бреднями, не имеют места при новом строе рабочей жизни. Мужчина и женщина… будучи производительным работником, могут быть свободны во всех отношениях… Отношения между полами совершенно свободные". Он также считал, что в коммунистическом обществе должен господствовать принцип "производить для общества как можно более и потреблять как можно меньше". В той же статье проводилась мысль о том, что при коммунизме труд будет обязателен для каждого члена общества под угрозой смерти, а всеми делами распоряжается никому не подотчетный и никому не известный комитет, принудительно регламентирующий все человеческие отношения в обществе. Маркс и Энгельс назвали строй, предлагаемый Нечаевым, "казарменным коммунизмом", и именно такой строй был воплощен в жизнь, где более жестко, а где помягче, в Советском Союзе и так называемых "социалистических странах".
Нечаев настаивал: "Любить народ— значит вести его под картечь"; "Выход из существующего общественного порядка и обновление жизни новыми началами может совершиться только путем сосредоточения всех средств… в руках нашего комитета и объявлением обязательной для всех физической работы".
Достоевский в "Бесах" как бы "реализует" все теоретические пункты "Катехизиса". Деятельность Петра Верховенского и других "бесов" по организации беспорядков, хаоса в городе, хладнокровная и циничная эксплуатация в этих целях "либеральствующей" губернаторши Юлии Михайловны, ее недалекого мужа Лембке, заигрывающего с молодым поколением писателя Кармазинова, компрометация и опутывание сплетнями и интригами городских обывателей, использование уголовных элементов, поджоги, убийства, скандалы, богохульства — все это как бы иллюстрирует положения "Катехизиса".
Л. П. Гроссман отметил, что как Бакунину, так и Ставрогину свойствен "культ России, воинствующий атеизм, всеобщее разрушение" и совпадение гибельной гипертрофии интеллекта у Ставрогина со свидетельствами Анненкова, Белинского и Герцена об исключительной рассудочности Бакунина.
"Из меня вылилось одно отрицание — без всякого великодушия, без всякой силы", — писал Ставрогин в предсмертном письме.
Шатова Николай Всеволодович учил любви к Богу, а Кириллова заразил атеизмом. Бакунин же в молодости был религиозен, целыми страницами выписывал цитаты из Евангелий, а потом превратился в фанатичного богоборца.
Бакунин утверждал: "Если Бог — все, то реальный мир и человек есть ничто. Если Бог — истина, справедливость и бесконечная жизнь, то человек — ложь, несправедливость и смерть. Если Бог господин, то человек — раб". "Бог существует, значит, человек — раб".
"Человек разумен, справедлив, свободен — значит, Бога нет".
Петр Верховенский убеждает Ставрогина, что атеизм — один из важнейших питательных источников бунта: "Вот еще анекдотик: тут по уезду пехотный полк. В пятницу вечером я в Б-цах с офицерами пил. Там ведь у нас три приятеля, vous comprenez? Об атеизме говорили и уж, разумеется, Бога раскассировали. Рады, визжат. Кстати, Шатов уверяет, что если в России бунт начинать, то чтобы непременно начать с атеизма. Может, и правда. Один седой бурбон капитан сидел, сидел, все молчал, ни слова не говорил, вдруг становится среди комнаты и, знаете, громко так, как бы сам с собой: "Если Бога нет, то какой же я после того капитан?" Взял фуражку, развел руки и вышел".
Вероятно, знаменитая фраза "если Бога нет, то какой же я после того капитан?", вложенная в "Бесах" в уста "седого бурбона капитана", восходит к словам Марка Аврелия: "Если боги существуют, то выбыть из числа людей вовсе нестрашно: ведь боги, не ввергнут тебя во зло. Если же богов не существует или им нет дела до людей, то что за смысл мне жить в мире, где нет богов или нет промысла? Но боги существуют…"
В этом в конце концов уверился и Шатов, ставший жертвой "друга Петруши", но всю жизнь колебавшийся между верой и атеизмом.
Таких колебаний, как известно, не избег и Достоевский. Вот замечательный спор Шатова с Ставрогиным, имевший для Достоевского явно автобиографический характер:
"— Если бы веровали? — вскричал Шатов, не обратив ни малейшего внимания на просьбу. — Но не вы ли говорили мне, что если бы математически доказали вам, что истина вне Христа, то вы бы согласились лучше остаться со Христом, нежели с истиной? Говорили вы это? Говорили?
— Но позвольте же и мне наконец спросить, — возвысил голос Ставрогин, — к чему ведет весь этот нетерпеливый и… злобный экзамен?
— Этот экзамен пройдет навеки и никогда больше не напомнится вам.
— Вы все настаиваете, что мы вне пространства и времени…
— Молчите! — вдруг крикнул Шатов, — я глуп и неловок, но погибай мое имя в смешном! Дозволите ли вы мне повторить пред вами всю главную вашу тогдашнюю мысль… О, только десять строк, одно заключение.
— Повторите, если только одно заключение…
Ставрогин сделал было движение взглянуть на часы, но удержался и не взглянул.
Шатов принагнулся опять на стуле и, на мгновение, даже опять было поднял палец.
— Ни один народ, — начал он, как бы читая по строкам и в то же время продолжая грозно смотреть на Ставрогина, — ни один народ еще не устраивался на началах науки и разума; не было ни разу такого примера, разве на одну минуту, по глупости. Социализм по существу своему уже должен быть атеизмом, ибо именно провозгласил, с самой первой строки, что он установление атеистическое и намерен устроиться на началах науки и разума исключительно. Разум и наука в жизни народов всегда, теперь и с начала веков, исполняли лишь должность второстепенную и служебную; так и будут исполнять до конца веков. Народы слагаются и движутся силой иною, повелевающею и господствующею, но происхождение которой неизвестно и необъяснимо. Эта сила есть сила неутолимого желания дойти до конца и в то же время конец отрицающая. Это есть сила беспрерывного и неустанного подтверждения своего бытия и отрицания смерти. Дух жизни, как говорит писание, "реки воды живой", иссякновением которых так угрожает Апокалипсис. Начало эстетическое, как говорят философы, начало нравственное, как отожествляют они же. "Искание Бога", как называю я всего проще. Цель всего движения народного, во всяком народе и во всякий период его бытия, есть единственно лишь искание Бога, Бога своего, непременно собственного, и вера в него как в единого истинного. Бог есть синтетическая личность всего народа, взятого с начала его и до конца. Никогда еще не было, чтоб у всех или у многих народов был один общий Бог, но всегда и у каждого был особый. Признак уничтожения народностей, когда боги начинают становиться общими. Когда боги становятся общими, то умирают боги и вера в них вместе с самими народами. Чем сильнее народ, тем особливее его бог. Никогда еще не было народа без религии, то есть без понятия о зле и добре. У всякого народа свое собственное понятие о зле и добре и свое собственное зло и добро. Когда начинают у многих народов становиться общими понятия о зле и добре, тогда вымирают народы, и тогда самое различие между злом и добром начинает стираться и исчезать. Никогда разум не в силах был определить зло и добро, или даже отделить зло от добра, хотя приблизительно; напротив, всегда позорно и жалко смешивал; наука же давала разрешения кулачные. В особенности этим отличалась полунаука, самый страшный бич человечества, хуже мора, голода и войны, не известный до нынешнего столетия. Полунаука — это деспот, каких еще не приходило до сих пор никогда. Деспот, имеющий своих жрецов и рабов, деспот, пред которым все преклонилось с любовью и суеверием, до сих пор немыслимым, пред которым трепещет даже сама наука и постыдно потакает ему. Все это ваши собственные слова, Ставрогин, кроме только слов о полунауке; эти мои, потому что я сам только полунаука, а стало быть, особенно ненавижу ее. В ваших же мыслях и даже в самых словах я не изменил ничего, ни единого слова".
В этих словах Шатова в несколько измененном виде повторена мысль Достоевского о своем символе веры, выраженная им в письме к НД. Фонвизиной от конца января — 20-х чисел февраля 1854 г.: "Я сложил в себе символ веры, в котором все для меня ясно и свято. Этот символ очень прост, вот он: верить, что нет ничего прекраснее, глубже, симпатичнее, разумнее, мужественнее и совершеннее Христа, и не только нет, но с ревнивою любовью говорю себе, что и не может быть. Мало того, если б кто мне доказал, что Христос вне истины, и действительно было бы, что истина вне Христа, то мне лучше бы хотелось бы остаться со Христом, нежели с истиной".
