Наум Синдаловский - Пушкинский круг. Легенды и мифы
«Руслан н Людмила»
Внедренное в наше сознание общеобразовательной школой, да и вообще всей советской системой всеобуча понимание фольклора как явления исключительно низовой, устной, или крестьянской, деревенской культуры основательно обеднило наше представление о фольклорных источниках литературного творчества. До сих пор народными считаются в основном сказочные, фантастические или волшебные сюжеты, причем их носителями, по определению, должны быть допотопные полуграмотные старики или ветхозаветные старушки, этакие безымянные сказители и сказительницы былинных эпосов и заветных сказок. Имена только очень немногих из них становились достоянием истории. Так, известное нам с детства имя Арины Родионовны Яковлевой, няни Пушкина, многие рассказы и сказки которой, по признанию самого поэта, стали сюжетной основой его литературных произведений, является редчайшим исключением. В основном же все фабулы художественных произведений считаются плодами творческой фантазии их авторов.
Между тем лучшие образцы петербургских литературных текстов первой половины XIX века доказывают совершенно обратное. Они расширяют рамки существования фольклора как такового, выводят его из тесных границ провинциального бытия и вписывают в городские условия петербургской жизни. Причем происходит это одновременно с включением самого Петербурга в ткань художественного повествования. Особенно ярко это проявилось в творчестве Пушкина. Его интерес к городскому фольклору, похоже, совпал с общим повышенным, обостренным вниманием к традиционному былинному, сказочному эпосу. Так или иначе, существует несколько легенд о том, как возник образ волшебного дуба из ранней поэмы Пушкина «Руслан и Людмила».
По одной из них, это был результат неизгладимых впечатлений от поездки Пушкина на Острова. Особенно поразил впечатлительного юного поэта старинный развесистый дуб на Каменном острове, посаженный будто бы еще самим Петром I. По другой легенде, образ дуба навеян посещением Суйды — родового имения прадеда Пушкина Абрама Петровича Ганнибала. Об этом мы уже говорили выше.
Есть и другая легенда о рождении сюжета «Руслана и Людмилы». Легенда связана с посещением поэтом Старого Петергофа. Сегодня понятие Старый Петергоф представляет собой не более чем топонимическую реликвию, зафиксированную в названии железнодорожной станции и в обиходном имени одного из жилых районов современного Петродворца. Наряду с его другими районами, известными в фольклоре как «Заячий ремиз», или «Седьмой военный городок». Но в свое время именно отсюда начинался всемирно известный город фонтанов. Здесь, на территории современного Старого Петергофа, в 1705 году построили так называемые «попутные хоромы» для кратковременного отдыха Петра I во время его частых поездок на строительство Кронштадта.
Сегодня Старый Петергоф растворяется в застройке «большого Петродворца». Между тем среди жителей этого района бытует удивительная легенда о необыкновенном валуне, с незапамятных времен намертво вросшем в землю Старого Петергофа. В свое время какой-то неизвестный умелец превратил памятник ледникового периода в человеческую голову — некий символ вечной мудрости и невозмутимого покоя. В народе голова получила несколько прозвищ, в том числе «Голова», «Старик», «Адам». Как утверждают обыватели, голова постепенно уходит в землю, становится все меньше и меньше, но происходит это так неуловимо медленно, а голова столь велика, что жители полны несокрушимой уверенности, что их городу ничто не угрожает, пока чудесная скульптура видна над поверхностью земли.
Говорят, около легендарной головы и родился замысел пушкинской поэмы. Впрочем, посещение Петергофа могло произойти не раньше, чем Пушкин покинул Лицей, а между тем, если верить лицейским преданиям, «Руслана и Людмилу» Пушкин задумал еще в Лицее. Есть легенда о том, что на стене лицейского карцера долгое время сохранялись несколько строф из этой поэмы.
«Станционный смотритель»
Одним из наиболее ранних преданий о возникновении Петербурга принято считать финскую легенду, которую из уст в уста передавали матросы на Троицкой пристани и торговцы Обжорного рынка. На таком топком гибельном болоте, говорили они, невозможно построить большой город. Видать, строил его Антихрист и не иначе как целиком, на небе, и уж затем опустил на болото. Иначе болото поглотило бы город дом за домом. Столпянский рассказывает эту легенду так. «Петербург строил богатырь на пучине. Построил на пучине первый дом своего города — пучина его проглотила. Богатырь строит второй дом — та же судьба. Богатырь не унывает, он строит третий дом — и третий дом съедает злая пучина. Тогда богатырь задумался, нахмурил свои черные брови, наморщил свой широкий лоб, а в черных больших глазах загорелись злые огоньки. Долго думал богатырь и придумал. Растопырил он свою богатырскую ладонь, построил на ней сразу свой город и опустил на пучину. Съесть целый город пучина не могла, она должна была покориться, и город Петра остался цел».
В середине XIX века эту романтическую легенду вложил в уста героя своей повести «Саламандра» писатель князь Владимир Одоевский. Вот как она трансформировалась в художественной литературе. «Вокруг него (Петра) только песок морской, да голые камни, да топь, да болота. Царь собрал своих вейнелейсов (так финны в старину называли русских) и говорит им: „Постройте мне город, где бы мне жить было можно, пока я корабль построю“. И стали строить город, но что положат камень, то всосет болото; много уже камней навалили, скалу на скалу, бревно на бревно, но болото все в себя принимает и наверху земли одна топь остается. Между тем царь состроил корабль, оглянулся: смотрит, нет еще города. „Ничего вы не умеете делать“, — сказал он своим людям и с сим словом начал поднимать скалу за скалою и ковать на воздухе. Так выстроил он целый город и опустил его на землю».
Заметим, что ни у Пушкина в «Руслане и Людмиле» (если, конечно, говорящая Голова в поэме и каменная Голова в Старом Петергофе одно и то же), ни у Одоевского в «Саламандре» Петербург вообще не упомянут. Фольклор еще только нащупывает его место в литературном тексте.
Но вот в 1831 году А. С. Пушкин публикует новую повесть, включенную им в цикл знаменитых «Повестей покойного Ивана Петровича Белкина». Название повести «Станционный смотритель». Если верить петербургскому фольклору, сюжет повести был хорошо известен в столице задолго до ее опубликования. Он передавался из уст в уста в виде не то гусарского анекдота, не то романтической легенды о старом смотрителе Семене, служившем на какой-то почтовой станции. Жил он в одиноком казенном домике там же, на станционном дворе, вместе с юной красавицей дочерью. Однажды проезжий гусар, ненадолго остановившийся на станции, влюбился в неопытную девушку. Сказавшись больным, он задержался на несколько дней в доме простодушного хозяина, а затем обманом увез его дочь в столицу. Скучая от одиночества, раздавленный горем, старик вскоре умер. Похоронен он на местном кладбище, «да вот беда, — продолжает легенда, — могила его затерялась».
Почтовый тракт. Неизвестный художник (М. И. Воробьев?). Начало XIX в.
Историй, связанных с авантюрными приключениями столичной гвардейской молодежи, Петербург знал немало. Чего стоили рассказы о пьяных ночных загулах в знаменитом «Красном кабачке» вблизи Красненького кладбища, о которых потом, преувеличивая и привирая, взахлеб хвастались друг перед другом их участники. Холостые застолья чаще всего заканчивались «романтическими» походами к девочкам. В лучшем случае такие походы завершались безутешными слезами и безответными мольбами случайных подруг. Но было и другое.
Если верить городскому фольклору, на Васильевском острове в XIX веке всеобщей популярностью у столичных гвардейцев пользовался безымянный трактир. Но в армейской среде его называли «Уланская яблоня». Такое странное название заведения объяснялось просто. Однажды невесть как появившиеся на Васильевском острове перепившиеся уланы ворвались в трактир, устроили всеобщую попойку и в конце концов надругались над юной дочерью хозяина. Девочка в ужасе выбежала во двор и повесилась на яблоневом суку едва ли не под окнами трактира. Это вполне вписывается в репутацию улан среди петербургского населения. О них говорили: «Все красавцы и буяны лейб-гвардейские уланы»; «Вечно весел, вечно пьян ее величества улан»; «Кто два раза в день не пьян, тот, простите, не улан».
Но грустная легенда о станционном смотрителе, случайно услышанная Пушкиным во время одного из дружеских застолий, всколыхнула еще и воспоминания самого поэта. Путешествуя по России, Пушкин не раз останавливался на почтовых станциях, смертельно скучал в ожидании смены лошадей, разговаривал со смотрителями. Ближайшая к Петербургу такая станция находилась на Белорусском тракте, в деревне Выра. По местному преданию, поэт однажды задержался на ней, пережидая непогоду по дороге в Михайловское. Согласно тому же преданию, имя герою своей повести Самсону Вырину, несколько изменив его, он будто бы дал по названию этой придорожной станции.
