Нина Меднис - Венеция в русской литературе

И. П. Смирнов по поводу данного стихотворения замечает: «В. Хлебников знакомит нас в утопическом стихотворении „Город будущего“ со всемирной Венецией, страной зеркал»[124].

С конца 20-х годов сдвоенный образ зеркала-стекла исчезает из венецианского текста, чтобы через 30 лет вновь возникнуть в несколько бытовизированном варианте в стихотворении Н. Заболоцкого «Случай на Большом канале» (1957):

Был день как день. Шныряли вапоретто.Заваленная грудами стекла,Венеция, опущенная в лето,По всем своим артериям текла.

Через два года как метафора водного стекла-зеркала образ этот появляется у А. Суркова:

У горизонта силуэты шхунЗа маревом осеннего тепла.И малахитовая гладь лагунЛучистее муранского стекла.

Наконец, в 70–80-х годах данный образ в полную силу воскресает в венецианских стихотворениях И. Бродского:

Ночью мы разговариваемс собственным эхом; оно обдает тепломмраморный, гулкий, пустой аквариумс запотевшим стеклом.

За золотой чешуей всплывших в канале окон —масло в бронзовых рамах, угол рояля, вещь.

День. Невесомая масса взятой в квадрат лазури,оставляя весь мир — всю синеву! — в тылу,припадает к стеклу всей грудью, как в амбразуре,и сдается стеклу.

Город выглядит как толчея фарфораи битого хрусталя.

Особенность нарисованного И. Бродским зеркально-стеклянного мира состоит в том, что человек по отношению к нему существует не вовне, не как сторонний наблюдатель, но как его обитатель, внутри. Стеклянная обитель не вызывает у лирического героя И. Бродского ощущения дискомфорта, поскольку сдвоенный зеркально-стеклянный образ для него есть метафора жизни вообще. Более того, зеркальность у И. Бродского сакрализуется и утверждается как первооснова земного бытия. Данный факт отмечен Л. Лосевым, который по этому поводу пишет: «И в „Лагуне“, и в „Венецианских строфах“ зеркала отражают жизнь, представленную в океанических формах… а в „Watermark“, напротив, сам океан, из которого поднимается Венеция, есть зеркало… Если для романтического поэта XIX века, Тютчева, мировому океану еще только предстоит отразить лик Бога… то для И. Бродского этот лик навсегда сохранен в памяти океанского зеркала, и читателю И. Бродского нетрудно развить concetti до конца: отражаясь в зеркале венецианских вод, отражаешься в лике Божьем…»[125].

Таким образом, стекло в его сопряжении с зеркалом предстает как ипостась последнего в форме прозрачного зеркала. В целом тесная связь зеркала и стекла в венецианском тексте создает устойчивое представление о двух постоянных и крайне важных признаках города — его призрачности и прозрачности. Первая порождается блеском венецианских зеркал, умножающих предметы и явления физического мира, дематериализуя их в системе отражений, вторая — прозрачностью стекла и воды. Не случайно Вяч. Иванов в стихотворении «Прозрачность» (1904) рисует мир, по ряду признаков сходный с венецианским, хотя Венеция там прямо не называется:

Прозрачность! Купелью кристальнойТы твердь улегчила — и тонетЛуна в серебристости сизой.Прозрачность! Ты лунною ризойСкользнула на влажные лона;Пленила дыхание мая,И звук отдаленного лая,И признаки тихого звона,Что полночь в твой сумрак уронит,В бездонности тонет зеркальной.

Прозрачность! Колдуешь ты с солнцем,Сквозной раскаленностью тонкойЛелея пожар летучий;Колыша над влагой зыбучей,Во мгле голубых отдалений,По мхам малахитным узоры;Граня снеговерхие горыНад смутностью дальних селений;Простор раздражая звонкийПод дальним осенним солнцем.

Ясно очерченный или несколько размытый образ зеркала-стекла сохраняет указанные характеристики практически во всех случаях, когда в тексте произведения или сознании автора ассоциативно, в качестве явной или скрытой параллели, присутствуют венецианские аллюзии, что предельно ярко выражено, к примеру, в стихотворении В. Набокова «Я помню в плюшевой оправе…» (1923):

Но ты… Прямой и тонкой тенью,как бы ступая по стеклу,внимая призрачному пенью,вникая пристально во мглу,

— во мглу, где под железным кленомя ждал, где, завернув с угла,сквозные янтари со звономтекли в сырые зеркала —

безгласно в эту мглу вошла ты,и все, что скучно стыло встарь,все сказкой стало: клен зубчатый,геометрический фонарь…

Ты… платье черное мне снится,во взгляде сдержанный огонь,мне тихо на рукав ложитсяпродолговатая ладонь.

И вдруг, улыбкою нежданнойблеснув, указываешь мне:клин теневой, провал обманныйна бледной, на косой стене.

Да, правда: город угловатыйиграет жизнью колдовскойс тех пор, как в улицу вошла тысвоей стеклянною стопой.

И в этом мире небываломТеней и света мы одни.Вчера нам снились за каналомвенецианские огни.

И Гофман из зеркальной дверивдруг вышел и в плаще прошел,а под скамьею в темном скверея веер костяной нашел.

И непонятный выступ медныйгорит сквозь дальнее стекло,а на стене, косой и бледной —откуда? — черное крыло…

Стихотворение это, помимо прямого упоминания о Венеции, актуализации в сюжете мотивов стекла и зеркала, предельно насыщено венецианскими знаками. Здесь геометричность, черное платье героини, Гофман и костяной веер как отсылка к карнавалу, петербургский канал, пробуждающий воспоминания о каналах Венеции, типичный для ее литературного образа ночной мир теней и света…

Стеклянность как один из значимых признаков образа водного города нередко выступает, кроме всего прочего, в качестве метафоры — связки между собственно зеркалом и зеркалом вод. Она в равной степени отмечает и то, и другое. Этот момент образного перехода хорошо виден в «Венеции» Н. Гумилева:

Город, как голос наяды,В призрачно-светлом былом,Кружев узорней — аркады,Воды застыли стеклом.

… Крикнул. Его не слыхали,Он, оборвавшись, упалВ зыбкие, бледные далиВенецианских зеркал.

Определенность конечной формулы стихотворения делает образ зеркала в потенции двузначным, двуликим. Это может быть и зеркало в его вещной форме, и зеркало воды — все зависит от избранного читателем смыслового вектора. Венецианские зеркала в витринах отражают зеркало вод и сами отражаются в нем, и провести границу между разными видами зеркальности в этой системе бесконечных отражений можно только аналитически.

Водная метафора зеркала появилась в мировой литературной венециане прежде самого зеркала. Уже в «Итальянском путешествии» И. В. Гёте мы обнаруживаем этот образ: «Большой, извивающийся змеею канал не уступает ни одной улице на свете, так же как пространство перед площадью Св. Марка не знает равных себе на свете. Я говорю о большом водном зеркале, которое, как полумесяц, с одной стороны охвачено городом Венецией»[126]. Не прошел мимо него и Байрон:

На западе, как радуга, играя,Переменил все краски небосвод,И день уходит в вечность, догорая,И, отраженный в глуби синих вод,Как остров чистых душ, Селены диск плывет.

Именно у Байрона впервые возникает сквозное для последующих составных литературной венецианы образное соприсутствие луны и водного зеркала. Связь эта не случайна. Луна, светящаяся отраженным солнечным светом, уже в самой способности отражения оказывается соприродной зеркалу. Порой поэтический образ луны прямо наделяется признаками зеркальности:

Ночь крещенская морозна,Будто зеркало — луна.

Месяц зеркальный плывет по лазурной пустыне…

Ряд зеркальных признаков соотносит с луной и мифология: призрачность, обманчивость, связь со смертью, с потусторонним миром. Последнее роднит луну с зеркалом и в плане пространственных соотношений, ибо луна всегда повернута к земле одной стороной, и «остров чистых душ», место их преображения или просто вместилище душ, по поверьям, находится на невидимой для нас, обратной стороне луны, так же, как связанный со смертью и находящийся по ту сторону зеркальной границы мир Зазеркалья. Значима в интересующем нас аспекте и связь луны с водой, которой луна управляет, регулируя приливы и отливы. Амальгама водного зеркала часто создается именно лунным светом. Наконец, серебро, с древности считавшееся лунным металлом, уже не просто указывает на родство луны и зеркала, но до изобретения зеркал само выполняло их функции[127].