Элла Войтоловская - Практические занятия по русской литературе XIX века
Однако народ, по мысли Достоевского, не политической деятельностью проявляет себя в общем движении к высокой цели. (Политика ему далека, да и недоступна нз‑за неграмотности и непросвещенности.) Нравственное чувство, вековая мудрость, совесть народа помогут найти исторически правильный путь. Позднее Достоевский с точки зрения своих почвеннически них позиций несколько идеализировал способность народа, неграмотного и темного, самостоятельно выбрать путь прогрессивного развития общества. Но в романе «Преступление и наказание» он еще оценивает возможности народа очень трезво и с большой горечью отмечает пропасть, разделяющую народ и интеллигенцию. В этом отрыве идеальных устремлений от народных устоев — главная причина трагедии героя, его заблуждения, «помрачения», одинокого бунтарства, трагической ошибки.
Эта концепция объясняет двойственное изображение народа в романе. Толпа людей (на Сенной) в снах Раскольникова и его встречах дана как дикая, необузданная, жестокая, варварская, но в то же время мы видим Миколку, который из «раскольников», с его желанием взять на себя страдание, принести себя в жертву и тем помочь искуплению всеобщего зла и уменьшению греха на земле. То, что Миколка из «раскольников», должно, по мысли Достоевского, обнаружить связь, которая существует между мятежным и страдающим Раскольниковым и народом. Одна и та же великая и больная совесть народа порождает Миколку и Раскольникова. Но несмотря на это, пропасть разделяет их, нет между ними понимания.
Чтобы убедиться в том, насколько больным для Достоевского является вопрос о личности и народе, и увидеть, как противоречиво представлен народ в романе, проанализируем сцену покаяния Раскольникова (ч. 6, гл. 8). Именно тогда, когда Раскольников понял, что преступлением не приблизился к своей мечте о счастье человечества, а, наоборот, отделился от нее и потому виноват перед всеми, именно тогда, когда он хотел публично признаться в этом, толпа его осмеяла.
«Он стал на колени среди площади, поклонился до земли и поцеловал эту грязную землю, с наслаждением и счастием. Он встал и поклонился в другой раз.
— Ишь нахлестался! — заметил подле него один парень.
Раздался смех.
— Это он в Иерусалим идет, братцы, с детьми, с родиной прощается, всему миру поклоняется, столичный город Санкт-Петербург и его грунт лобызает, — прибавил какой‑то пьяненький из мещан.
— Парнишка еще молодой! — ввернул третий.
— Из благородных! — заметил кто‑то солидным голосом,
— Ноне их не разберешь, кто благородный, кто нет» (406) (курсив наш. — Э. Р.).
Несмотря на более трезвый, чем у народников, взгляд на соотношение отдельного сознания и массы в общественном развитии, Достоевский все же чрезмерно преувеличивает самостоятельную, замкнутую в самой себе роль исторического процесса до ощущения его фатальности и фатальной зависимости от него сознательной личности. Именно поэтому Раскольников у Достоевского почти не сам выбирает свои убеждения, а убеждения, носящиеся в воздухе, избирают его как свою жертву. Поэтому не полностью веря идее, он поддается ей и совершает преступление, поэтому он идет на преступление точно помимо своей воли. Когда идея целиком овладевает Раскольниковым, то он выглядит как преступник перед казнью. Достоевский пишет о нем: «Ни о чем он не рассуждал и совершенно не мог рассуждать; но всем существом своим вдруг почувствовал, что нет у него более ни свободы рассудка, ни воли и что все вдруг решено окончательно» (53). Даже трактирный разговор студента с офицером кажется ему каким‑то «предопределением», «указанием». Это ощущение Раскольникова поддерживается в нем и теоретически: «По убеждению его, выходило, что это затмение рассудка и упадок воли охватывают человека подобно болезни, развиваются постепенно и доходят до высшего своего момента незадолго до совершения преступления; продолжаются в том же виде в самый момент преступления и еще несколько времени после него, судя по индивидууму; затем проходят так же, как проходит всякая болезнь» (59). Что касается себя, то Раскольников решает, что рассудок и воля его не покинут, но не в его власти, оказывается, их сохранить, и он действует как лунатик, точно его влечет посторонняя сила. Идя на преступление, Раскольников отмечает, что его все занимали какие‑то «посторонние мысли». «Так, верно, те, которых ведут на казнь, прилепливаются мыслями ко всем предметам, которые им встречаются на дороге», — мелькнуло у него в голове, но только мелькнуло как молния; он сам поскорей погасил эту мысль…» (61).
С тем же фатализмом, с каким Раскольников совершает преступление, он выдает себя. Сознание и воля его все время усиленно работают над тем, как скрыть убийство, но сила, лежащая вне его рассудка и воли, по–видимому, честность, составляющая основу его натуры, совесть подводят к тому, что он не столько скрывает себя, сколько сам же и помогает следователю распутать дело. Отсюда его обморок в конторе при упоминании о преступлении, звонок в пустой квартире, где он совершил преступление (который Порфирий Петрович называет «черточкой»), разговор с Заметовым после чтения газет с описанием его преступления. По выражению Порфирия Петровича, Раскольников «летит как бабочка на свечу». Еще задолго до сознательного решения предать себя суду он фактически открывает себя следователю. Так что следователю остается собрать все те психологические улики (хотя фактических и нет), подытожить их и показать как свидетельство Раскольникова против Раскольникова.
И здесь мы подходим к тому вопросу, который сформулировали ранее: добро или зло творит Порфирий Петрович? Рекомендуем студентам изложить на занятиях разные точки зрения по этому вопросу, прочитав раздел из книги В. Я. Кирпотина «Разочарование и крушение Родиона Раскольникова» (М., 1970, с. 281—294) и статью Ю. Карякина «Перечитывая Достоевского…» («Новый мир», 1971, № 11, с. 239—260).
В. Кирпотин рассматривает Порфирия Петровича только как представителя старого мира, с которым, естественно, Раскольников не может не быть в остром столкновении, а Ю. Карякин очень доказательно останавливается на других сторонах личности Порфирия Петровича: на его сочувствии 'Раскольникову, желании помочь ему. Анализируем третью встречу Раскольникова с Порфирием Петровичем, сопоставляем с тем, что сказано в литературоведческих работах, и приходим к выводу, что следователь помогает победе добра в душе Раскольникова, хотя и делает это жестоко, мучительно для героя. Оправдана ли его жестокость? В какой‑то мере да, как жесток и сам поступок Раскольникова. В то же время, хотя Порфирий Петрович и помогает Раскольникову прийти к раскаянию и тем избавляет его от самоубийства, все‑таки он не судья Раскольникову в полной мере, потому что он «поконченный человек, больше ничего». Сам о себе он говорит, что он «человек, пожалуй, чувствующий и сочувствующий, пожалуй, кой‑что и знающий, но уж совершенно поконченный» (355). Возможно, что какие‑то искания и сомнения были знакомы и Порфирию Петровичу, но он сломлен и теперь к общим вопросам почти равнодушен. Осталось в нем только понимание современных стремлений. Роль Порфирия Петровича в романе — роль «проявителя» Раскольникова, но не судьи его. Поэтому, когда он выступает в роли судьи, он кажется читателю жестоким и несправедливым, а когда объясняет нам Раскольникова, — умным и понимающим.
Именно Порфирий Петрович пытается определить не частный, а как бы всеобщий смысл преступления Раскольникова: «Тут дело фантастическое, мрачное, дело современное, нашего времени случай–с, когда помутилось сердце человеческое… Тут — книжные мечты–с, тут теоретически раздраженное сердце; тут видна решимость на первый шаг, но решимость особого рода, — решился да как с горы ушел, или с колокольни слетел, да и на преступление‑то словно не своими ногами пришел» (352). Однако Порфирий Петрович не может произнести приговор Раскольникову. Он многое в нем понимает и воспринимает, но не все. Поэтому он и преувеличивает элемент бессознательного в Раскольникове. Порфирий Петрович уловил фатальную зависимость характера Раскольникова от современных идей. Ее он судит и осуждает. Но то высокое, героическое, глубоко осознанное, о чем говорил Раскольников во время первой встречи со следователем, мечта о «золотом веке человечества», которая больше всего тревожит героя Достоевского и почти реально для него существует, для Порфирия Петровича осталась всего лишь «книжной мечтой». Он не судья тому высокому, гражданственному мироощущению, которое живет в Раскольникове, продолжает его тревожить и после суда и во время каторги. Не судья ему даже и Соня, которая глубоко постигла закон человечности н самопожертвования, но живет вне категории разума. В этом Раскольников сам себе судья. И как ни странно, после всего пережитого и мук совести ом не может до конца осудить себя. Это потому, что от главного, высокого в своей теории Раскольников по–прежнему не отказывается. «… Он строго судил себя, и ожесточенная совесть его не нашла никакой особенно ужасной вины в его прошедшем…», — пишет Достоевский в эпилоге. Удаленный из жизни, Раскольников думает о себе: «Зачем ему жить? Что иметь в виду? К чему стремиться? Жить, чтобы существовать? Но он тысячу раз и прежде готов был отдать свое существование за идею, за надежду, даже за фантазию. Одного существования всегда было мало ему; он всегда хотел большего. Может быть, по одной только силе своих желаний, он и счел себя тогда человеком, которому более разрешено, чем другому» (418). И хотя намечается перелом в сознании Раскольникова после болезни и страшных снов о войне людей из‑за того, что никто не хотел отступить от своих заблуждений, принимаемых за истину, все же «история постепенного перерождения» Раскольникова остается за пределами романа и вне поля зрения Достоевского. Его Раскольников — бунтующий, мятущийся и мятежный — только сетует на то, что «должен смириться и покориться пред «бессмыслицей» какого‑то приговора».
