Альберто Мангель - Гомер: «Илиада» и «Одиссея»

Подобное двухполюсное отношение к Гомеру из Европы было перенесено также в Америку, что нашло отражение не только в собраниях библиотек, но и в стиле жизни. Элита Соединённых Штатов в архитектуре предпочитала неоклассицизм, в то время как в Латинской Америке дома буржуазии строились с подражанием французскому и итальянскому барокко. На Севере появились Ральф Уолдо Эмерсон, Уолт Уитмен и Генри Давид Торо, читавшие Гомера; на Юге Рио-Гранде — Хосе Марти, Рубен Дарио и Машадо де Ассис, читавшие Вергилия.

«Античники» и «Модернисты»

Как это непохоже на быт нашей родной Королевы!

Мишель де Монтень, работавший в последние десятилетия XVI века, назвал Гомера одним из трёх «величайших из людей» всех времён (двумя остальными были воители: Александр Македонский и фиванский полководец Эпаминонд). Признаваясь в том, что его познаний в греческом недостаточно для того, чтобы по достоинству оценить Гомера, с творчеством которого он познакомился главным образом по работам Вергилия, Монтень тем не менее высоко чтил слепого аэда, утверждая, что «едва ли произведения каких-либо других авторов так живы в памяти людей». «Ни одна история, — писал Монтень, — не обладает такой известностью, как история о Прекрасной Елене и городе, виной падения которого она стала — а ведь эти события, возможно, на самом деле не происходили. Новорождённые всё ещё получают имена, какими Гомер наделил своих героев сотни лет назад. Найдётся ли тот, кто никогда не слышал об Ахиллесе или Гекторе? Возвести свои истоки к гомеровским героям стремятся не только отдельные фамилии, но и целые нации. Турецкий султан Мехмед II так писал Папе Пию II: «Меня удивляет тот факт, что итальянцы ополчились против меня, ведь и у меня, и у них троянские корни, и я, как и они, ищу возможности отомстить за пролитую греками кровь Гектора — которого, однако же, итальянцы ставят выше меня». Какой величественный фарс! В этом фарсе короли, республики, императоры веками играют отведённые им роли, и весь мир служит им сценой»[202].

К актёрам, названным им, Монтень мог также добавить литераторов и учёных — так как именно они в середине XVII века стали главными действующими лицами «Противостояния античников и модернистов», развернувшейся во Франции вокруг Гомера. Этот затянувшийся на целый век спор вёлся между различными деятелями культуры и науки, придерживавшимися противоречивых точек зрения. Античники (anciens) ставили классиков превыше всего, ратуя за подражание их стилю и продолжение античных традиций. Напротив, модернисты (modernes) считали, что любой народ должен поощрять национальное искусство как самобытное начало, способное привнести нечто новое в культуру как отдельной страны, так и всего мира в целом. Модернисты утверждали примат христианства над язычеством; античники — власти царственного хозяина Версаля над светскими интеллектуалами парижских салонов. Спор вёлся относительно многих аспектов: обращение к образам Олимпийских, то есть языческих, богов или к ангелам и демонам в поэзии; предпочтительный язык литературных произведений (французский или латынь); допущение в печатном тексте просторечных или разговорных слов и выражений. С высокомерием, присущим тем, кто вошёл в число модернистов, последние (например, знаменитый сказочник Шарль Перро) признавали важность гомеровского наследия, но насмехались над его простотой[203] (в частности, над сравнением отступления Аякса с поведением упрямого осла, которого бьют дети[204], или над репликой особы царских кровей о том, ей нужно пойти на реку постирать одежду брата[205]). Мнение Перро, считавшего, что тексты Гомера нужно «отшлифовать», очистить от налёта вульгарности, Шарль Огюстен Сент-Бев, известный критик, комментировал сравнением подобного отношения с поведением ребёнка, который, прося мать почитать ему, говорит: «Я знаю, что всё это неправда и эта история — вымысел, но всё равно хочу её слушать»[206]. Античники же наслаждались произведениями Гомера, невзирая на некоторую грубость его стиля.

Один из античников, молодой Жан Расин, который в свои двадцать три года блестяще владел греческим языком, отвечал на выпады противников Гомера дифирамбами в адрес его языка и «чувства истинности». Нетерпимый к литературным изыскам, которые он считал претенциозными, он писал так: «Деревенский говор Гомера не так груб на греческом языке, как на нашем родном французском, нетерпимом, не прощающим ни эклог о крестьянах на манер Феокрита, ни вставок о свинопасах в героических текстах. Однако подобная повышенная чувствительность и сентиментальность свидетельствует лишь о слабости характера»[207].

Жан Расин был достаточно образован, обладал хорошей памятью и проницательностью, что позволило ему подкрепить своё мнение убедительными доводами. Сирота с детских лет, он обучался в цистерианской школе Пор-Рояль, а затем в Париже, где в 1663 году, не найдя привлекательной перспективу духовной карьеры, он занялся литературной деятельностью. Однажды, когда он был юным учеником Пор-Рояля, ему в руки попала «Эфиопика» — роман Гелиодора, написанный в конце II века н. э. под влиянием поэзии Гомера. Это была одна из тех книг, которые осуждались братьями-цистерианцами — поэтому, застав Расина за чтением «Эфиопики» в лесу аббатства, пономарь вырвал её у мальчика из рук и позже сжёг. Копия, которую удалось сохранить Расину, была вскоре найдена и также сожжена. Тогда мальчик купил ещё одно издание книги, выучил его наизусть и сдал пономарю со словами: «Теперь можете сжечь и эту». По слухам, так же, как он выучил «Эфиопику», Расин выучил «Илиаду» и «Одиссею»[208].

В Пор-Рояле юный Расин ознакомился не только с классикой древнегреческой литературы, но и с некоторыми положениями янсенизма. Начало этому течению в католицизме положил голландский богослов XVII века Янсений, воспринявший от Блаженного Августина догмат о предопределении. По Янсению, спасение человеку может быть даровано не в силу его добродетельности при жизни, но исключительно по Божьей милости. В своё время Августин воспользовался похожим аргументом, выступая против пелагианской ереси, последователи которой верили, что добрые дела в мирской жизни откроют человеку путь в Рай (в то же время в своём споре с манихейцами Августин защищал положение о свободе воли). Янсений двадцать четыре года трудился над трактатом, названным им довольно громко «Толкование Августина епископом Корнелием Янсеном, или О положениях Августина Блаженного касательно человеческой сущности, здоровья, печали и избавления от пелагианства». Однако книга не увидела свет, так как в 1638 году её автор умер от чумы. Когда два года спустя близкие друзья Янсения опубликовали книгу под лаконичным названием «Августин», Папа Урбан VIII, возмущённый некоторыми выраженными в книге идеями, объявил книгу еретической. В 1641 году книга вошла в список сочинений, запрещённых Священной Инквизицией[209]. В защиту аргументов Янсения Блез Паскаль в своих «Мыслях» писал следующее: «Мы не достигнем понимания деяний Господа, если не примем на веру то, что Он, из одних творя слепцов, иных делает провидцами»[210].

По меньшей мере два из положений Янсения, заклеймённых Папой как еретические, находят отражение в работах Расина. Одно из них гласит: не всем нам Бог даёт достаточно силы повиноваться его воле; второе: все мы носители первородного адамова греха, и поэтому нет смысла пытаться избавится от внутренней склонности грешить, но необходимо противостоять соблазнам извне. Расин считал, что обе этих идеи проступают в том, как Гомер описал отношения между богами и смертными; именно эта особенность творчества Гомера (а с ним — Пиндара, Еврипида и Плутарха) более всего вдохновила Расина на лучшие его трагедии, «Андромаха» и «Ифигения». При этом вдохновение Расина носило характер продолжения, развития идей Гомера: он начал с того, к чему Гомер пришёл, и то, что у Гомера было следствием, для Расина стало причиной.

В «Илиаде» Гомер описывает Андромаху, в отчаянии прижимающую к груди сына и умоляющую Гектора не оставлять её и не идти на битву с греками. Гектор отвечает жене:

Добрая! Сердце себе не круши неумеренной скорбью.Против судьбы человек меня не пошлёт к Аидесу;Но судьбы, как я мню, не избег ни один земнородныйМуж, ни отважный, ни робкий, как скоро на свет он родится[211].

Расин в своей трагедии идею Гомера рассматривает сквозь призму идей янсенистов. В центр внимания он ставит овдовевшую Андромаху, отданную по жребию сыну Ахиллеса Неоптолему (также известному как Пирр). Хитросплетение сюжета — это столкновение страстных любовных чувств: греческого посланца Ореста — к Гермионе, невесте Пирра и Пирра — к Андромахе; Андромаха же продолжает горевать по убитому Гектору. У Расина Орест ясно определяет свою позицию: «Отдамся слепо я судьбе, меня влекущей»[212]. Закончив трагедию, Расин осознал, что такое утверждение поверхностно и что более мощные силы, чем судьба, воздействуют на жизнь каждого человека. В 1668 голу, через год после первого издания «Андромахи», он переписал монолог Ореста, вводя вместо «судьбы» (destin) слово, переводимое как «влечение; экстаз» (transport)[213]. Это та же судьба, но такая, которая словно бы околдовывает вас, сбивает человека с ног и уносит прочь, такая, которая, будучи сродни одержимости, наделяет человека эмоциональной силой, настолько превосходящей скудные человеческие возможности, что это неминуемо закончится бедой.