Альберто Мангель - Гомер: «Илиада» и «Одиссея»
Благодаря беженцам из Греции, спасавшимся от турецкого вторжения, вскоре после Боккаччо и Петрарки возобновился интерес к греческой культуре. Завоевание Константинополя Мехметом II 29 мая 1453 года привело к тому, что некоторые весьма образованные эллинисты эмигрировали во Флоренцию, Рим, Падую и Венецию и основали в этих городах школы, где изучался греческий язык и велись работы по изданию греческих книг. Благодаря существованию таких заведений около 1504 года в Венеции печатник Альдус Манитий смог издать некоторые из наиболее изящных произведений классиков, среди которых были и две поэмы Гомера[185]. Знакомство с классиками стало одним из основных элементов в образовании человека, занимающего видное положение в обществе. Томмазо Парентучелли, ставший в 1447 году Папой Николаем V, известный своим изысканным вкусом, был, по слухам, «так же жаден до книг, как Борджиа — до женщин» и однажды заплатил десять тысяч золотых за перевод Гомера[186].
Образовательные трактаты того времени подчёркивают необходимость преподавания Гомера и Вергилия детям, мотивируя утверждение тем, что «этим знанием владели все великие мужи»[187]. По словам философа Баттисты Гуарино, «Гомер, величайший из поэтов, не труден для изучения, поскольку на его трудах основаны труды практически всех наших [латинских] авторов. Какое удовольствие можно получить, когда читаешь подражание Вергилия Гомеру — ведь «Энеида» как зеркало сочинений Гомера, и у Вергилия нет почти ничего, чего не было бы у Гомера»[188]. Эней Сильвий Пикколомини, более известный как Папа Пий II, предложил более поэтичное доказательство необходимости изучать античных авторов: «Язык — это посредник любви»[189].
Как и Пий II, Папы Павел II и Павел III отлично владели греческим языком — однако они не разделяли его убеждённости в высокой значимости античной культуры. Павел II, собиравший разнообразные и разнородные коллекции, любитель спорта и дорогостоящих удовольствий, основатель первой в Риме печатни, издал указ, запрещающий школам знакомить детей с языческими поэтами. Павел III, покровитель таких гениальных художников, как Тициан и Микеланджело, в 1542 году основал Конгрегацию священной инквизиции, в чью задачу входили, кроме всего прочего, запрет, поиск и изъятие еретической и языческой литературы[190]. В период с 1468 (когда Павел II по подозрению в проведении языческих ритуалов под прикрытием изучения классической культуры постановил закрыть академию в Риме) по 1549 годы, когда скончался Павел III, интерес к изучению греческого языка и культуры на Апеннинском полуострове начал необратимо падать[191]. Однако в этот период в Италии всё же были деятели, благосклонно относившиеся к греческой культуре. Одним из самых влиятельных был Лев X, второй сын Лоренцо Великолепного. Став в 1513 году Папой, он приказал вновь открыть академию, а также основать высшее учебное заведение для молодых греков, начальство над которым получил именитый учёный Джованни Ласкарис. За семь лет работы Квиринальского колледжа десятки молодых людей, греков по происхождению, обучились греческому языку, литературе и образу мыслей. Сохранилось письмо от греческого нотариуса, писанное в Венеции. В этом письме подробно описывается церемония представления студентов Папе, в процессе которой каждый должен был произнести напыщенную речь на древнегреческом языке (выражения, которыми изъяснялись студенты, были почерпнуты ими из классической литературы, включая, безусловно, Гомера)[192].
Позже началось переселение греческих учёных из северных стран. Пользуясь волной эмиграции, известные гуманисты (Эразм Роттердамский, Томас Мор, Гийом Бюде) возобновили прерванную католической церковью работу по толкованию и редакции греческих трудов. Петер Шаде, профессор греческого в Лейпцигском университете, молодой друг Эразма, в 1518 году опубликовал книгу, озаглавленную «Спор о необходимости изучения разнообразных языков», в которой отстаивал языкознание. На аргументы противников, заключавшиеся в отсылках к Библии и ветхозаветной истории Вавилонского столпотворения, когда Господь покарал человечество множеством языков, Шаде отвечал, что и сам Господь многоязычен, поскольку ему ведомы все языки людские, и что многоязычны также ангелы и святые, поскольку они ходатайствуют за человечество перед Господом. «Если бы они не понимали молитв, произнесённых на одном из множества языков, присущих людям, то было бы лишено смысла обращение француза или немца к святым других народов с молитвой на родном языке. Сами же молящиеся в таком случае были бы столь же смешны, как если бы пытались говорить с мёртвыми»[193].
После Реформации латынь была признана языком католической церкви, в то время как греческий и местные языки, на которые была переведена протестантская Библия, стали языками протестантства. Тридентский собор, проходивший в городе Тренто с 1545 по 1563 год, запретил католикам (кроме некоторых назначенных церковью учёных) толковать греческую и еврейскую Библии; студенты, изучающие греческий язык, в глазах Рима стали еретиками. В 1546 году по приказу короля Франции, католика Франциска I (несмотря на любовь монарха к искусствам и литературе), несколько греческих учёных были приговорены к смерти на костре, обвинённые в «оскорблении веры». В протестантских странах, напротив, изучение греческого языка поощрялось — даже в колониях стран, исповедующих протестантизм, греческий язык стал частью школьной программы. Так, в 1788 году на Виргинских островах, принадлежавших тогда Дании, пастор Ганс Вест открыл школу, где дети плантаторов знакомились с сочинениями Гомера и других поэтов античности[194].
Раскол Запада повлёк за собой колоссальные изменения. Начиная с XVII века, в университетах Англии, Германии и Скандинавии шло активное изучение Гомера, в то время как во Франции, Италии, Испании и Португалии ему предпочитали Вергилия и Данте. Первый перевод «Одиссеи» на испанский язык непосредственно с греческого, выполненный Гонзало Пересом в 1556 голу и опубликованный в Амбересе, практически не получил распространения. «Илиада» в переводе Гарсии Мало, также переводившего с греческого, была издана лишь в 1788 году и встречена без воодушевления. Веками испаноговорящие читатели изучали Гомера единственно по цитатам в классических текстах или по немногочисленным переводам с латыни. Первый написанный на испанском языке альманах, «Silva de varia leccion» Педро Мексиа, был, ко всеобщему восторгу, издан в Севилье в 1540 году[195]. Несмотря на то, что книга была заявлена как компендиум «величайших сочинений», там содержится весьма малое количество ссылок на Гомера, позаимствованных скорее всего (поскольку автор не владел греческим) либо из латинского перевода «Илиады», изданного в Базеле в 1531 году[196], либо из трудов других авторов, цитировавших Гомера. Мексия приводит в качестве цитат лишь наиболее известные эпизоды поэм, например, обращение Гектора к коням в Восьмой песне «Илиады» или дар Эола Улиссу и его спутникам в Десятой песне «Одиссеи».
Немногие испанские писатели отважились защищать произведения Гомера от тех, кто отзывался о них пренебрежительно. Так, поэт Франциско де Кеведо насмехался над невежеством «возводящих бесстыдную клевету на Гомера и воздающих незаслуженные хвалы Вергилию»[197]. В изощренной форме он обвинял таких мнимых учёных в «лжесвидетельстве»: «Во все века найдутся бесчестные люди, предпочитающие скорее очернить славных, чем самим снискать себе добрую, а не дурную славу»[198].
Высокообразованная мексиканская поэтесса Хуана Инес де ла Крус, опубликовавшая в 1689 году «Сон», подражание Луису де Гонгоре, отзывается о языке Гомера как о наиболее благозвучном и воздаёт должное воспетым Гомером «подвигам Ахиллеса и искусности Улисса». Поэтесса не имела иной возможности ознакомиться с Гомером, кроме как в трудах современных ей авторов (например, немецкого учёного Атанасиуса Кирхера)[199],но она преклоняется перед его гением: «Легче было бы забрать из ладони Громовержца его молнии… чем из поэм Гомера изъять хотя бы полстроки стиха, продиктованного благосклонным к поэту Аполлоном»[200].
Фрэнсис Бэкон часто обращался к Гомеру, тщательно изучал его и видел в нём наставника в поэзии. Он считал, что отвернуться от поэтов древности в силу их «небрежной безнравственности» (как постановил Тридентский собор) было бы шагом опрометчивым и едва ли не богохульным. Ведь если религиозное сознание находит свет истины в тех образах и метафорах, уничтожение их сродни наложению запрета на какое бы то ни было общение между Богом и человеком[201]. Если для Хуаны де ла Крус Гомер был неопровержимым, хоть и не читанным лично, гением, то для Бэкона он был источником знания, подлежащего изучению и анализу.
