Борис Романов - Вестник, или Жизнь Даниила Андеева: биографическая повесть в двенадцати частях
Путь в "совершенное царство" оказывался невозможен без ее лица, ее светящихся глаз, без нее, казалось, утрачивалась сама "ось бытия".
Г. С. Русакова. 1960–е
О Галине Русаковой и Юрии Попове[71], двух действующих лицах поэмы "Дуггур" нам мало что известно. Мы даже не знаем, сделался ли Попов удачливым соперником Андреева. Но именно этот "треугольник" первой любви — главное переживание на "темных" и "светлых" кругах юности поэта. Первая и неразделенная любовь толкала на извилистые, мучительные тропы, заставляла переживать отчаянный "час восстанья, тьмы и гнева".
5. Юрий Попов
Одноклассника Юрия Попова Андреев называет темным другом ненастной молодости. Попов был единственным спутником и поверенным его тогдашних плутаний.
Я любил тебя горчайшею из дружбза то,Что никто ещё не понял наших душ —никто.Эти мутные ночные небеса,ветра,Диски желтых циферблатов в три часаутра,Нелюдимые капели, гуд перил,мосты, —Эту музыку апреля так любиллишь ты.
Их дружбу сделала теснее, но напряженно запутала общая несчастливая любовь. Они оказались соперниками, и оба были отвергнуты.
И вот, святое имя юное,Намёком произнесено,Зашелестело птицей лунною,С тех пор — одно… всегда одно.
По вечерам — друзьями ясными,О первой тайне говоря,Мы шли кварталами ненастнымиОт фонаря — до фонаря;
Устав стремиться в невозможноеИ чувством выспренним гореть,Делили поровну пирожные,Собрав по всем карманам медь.
О Канте, Шиллере, КоперникеРечь за звеном плела звено…Мы забывали, что соперники,Что нам врагами быть дано;
О том, что сон нерассказуемыйТаим, друг с другом не деля…Про узел тот неразвязуемый,Что нас задушит, как петля.
В задуманном "безумном бунте" Андреев с упорством хотел идти до конца, не считаясь ни с чем и ни с кем. Попова он невольно увлекал за собой, так ему казалось.
Только смертная крепнет злоба.Только мысль о тебе, дрожа,Хлещет разум бичом озноба,Сладострастием мятежа.
Долг осмеян. Завет — поруган.Стихли плачущие голоса,И последний, кто был мне другом,Отошел, опустив глаза.
Лже — апостолом и лже — магом,Окружён пугливой молвой,Прохожу размеренным шагомС гордо поднятой головой.
Брезжит день на глухом изгибе.Время — третьему петуху.Вейся ж, вейся, тропа, в погибель,К непрощающемуся греху.
Тогда, в ненастной молодости, Юрий Попов начал пить, потом спиваться. Он стал художником, но каким, как складывалась его судьба, — неизвестно. К тому, что сказано о нем в стихах Даниила Андреева, добавить можно немногое.
В самом начале войны Попов в подпитии полез на крышу тушить зажигалки и сорвался. В его гибели Даниил винил и себя. Почему? Вряд ли кто-нибудь сможет ответить. То ли он считал ответственным себя за то, что друг стал спиваться, часто даже казался похожим на одержимого бесами? Или речь идет о неведомом нам поступке? Чуткие совестливые люди всегда ощущают неясную вину, когда погибают близкие. Он переживал эту вину мучительно, никогда о ней не забывал:
И камень зыбких лестниц мракаШатнулся под твоей ногой:Ты канул — и не будет знакаИз рвов, затянутых пургой.
Лишь иногда, пронзив ознобом,Казня позором жизнь мою,Мелькнёт мне встреча — там, за гробом,В непредугаданном краю.
Андреев считал себя недостаточно наделенным способностью к раскаянию. Писал об этом жене из тюрьмы, когда та заметила, что он мучает себя тем, что от него не зависит, что он напрасно не пытается "забыть тропинок", закручивавших его юность…[72] "Я нахожу, напротив, что одарен этой способностью в весьма недостаточной степени, — возражал он. — Ты, кажется, думаешь, что я "постоянно" (как ты выражаешься) мучаю себя подобными настроениями.
О, нет: я их испытываю гораздо реже и поверхностнее, чем было бы нужно. Требуется немалое мужество, чтобы не поддаваться соблазну — заглушить, отвлечь себя, скользнуть мимо, "обойти стороной", как говорил Пэр Гюнт. Я вообще считаю, что человек, если он хочет быть глубоким, и в особенности мужчина, не должен прятаться ни от каких переживаний, сколь бы мучительны и тягостны они ни были. Наоборот, он должен стремиться пройти сквозь них до конца. А концом может быть только полное развязывание данного кармического узла, — хотя бы за порогом смерти. Например, у меня есть на памяти одна большая, очень серьезная вина перед покойным Ю. Поповым. Здесь она развязана не была, и теперь, поскольку его уже нет в живых, так и останется — чтобы развязаться — не знаю где, когда и как. Но пока она не развязана, острое, жгучее чувство этой вины будет во мне жить, хотя, разумеется, случаются целые дни, когда я ни разу даже не вспомню об этом. А не вспоминаю — по легкомыслию, тупости сердца, по недостатку глубины"[73].
Но зачем же головокруженьеЗахватило сердце на краюВ долгий омрак страстного паденья,В молодость бесславную мою?
Узел жизни — неужели это,Что я в молодости завязал?
Подобные мучительные вопросы Даниил Андреев не переставал себе задавать всю жизнь, к тому же считая, что именно он погубил Юрия Попова, что "виноват, и притом сознательно, в пьянстве друга"[74]. В черновиках "Розы Мира" есть запись о нем, о себе и Дуггуре: "Ю<рий>был в Дуг<гуре>спасен сил<ами>Св<ета>без самоуб<ийства>; т. е. не изжив соблазн до конца. Противовес слаб, но все же есть, и поэтому [он] не отягчит себя так, как мил<лионы>др<угих>. Об этом люди почти всегда молчат, да и смутно понимают. — У меня был противовес, и в момент решит<ельного>выбора ты бы отверг Дуг<гур>".
6. Поступки
"Когда произносишь слово "соблазн", напрашиваются привычные ассоциации с набором недостойных поступков, совершаемых человеком, поддавшимся ему. Ничего этого в жизни Даниила не было: он не пил, не употреблял наркотиков, не предавался и не помышлял ни о каких извращениях, не касался женских объятий. Было сложнее и страшнее. У Даниила все и всегда уходило из реального плана в бесконечность. Так было и в темном периоде юности: да, есть и факты, о которых я знаю и не стану рассказывать, потому что дело не в них, немногих, а в том, что он слушал тот призыв к гибели. И это тем более страшно, что ему, верующему православному христианину, вся греховность этого зова и собственной готовности слушать его, поддаваться ему была вполне ясна"[75], — так сдержанно о "темном периоде" Даниила Андреева, о котором он сам, и очень откровенно, рассказывал ей, свидетельствует его вдова.
Андреев, словно бы следуя Блоку, хотел полной гибели: ряд поступков, ведущих вниз, следовало завершить самоубийством. В "бездну" должны свести, ступень за ступенью, все более преступные действия. Он выстроил вполне придуманную, но страшную последствиями теорию и методологию духовной смерти. Следуя ей, можно осуществить уничтоженье собственной души. Среди этих поступков должны были быть убийство животного, женитьба на нелюбимой и даже, если верить одной из современниц, приводящей признание поэта о такой попытке, убийство человека. "…Он не сумел это сделать, но при этом поранил себе ножом руку (об этом у него были стихи)", — сообщает мемуаристка, добавляя: "Правда, предлогом для такого намерения было оскорбление девушки (вовсе ему не близкой)"[76]. Эти поступки он называл тогда "служением Злу". Что ж, и самоубийство вполне демонический вызов. "Возвратить Творцу билет" — последний вызов, какой может бросить человек Богу. Этим вызовом, а не сладострастием тайной блоковской гибели, бредил Маяковский, маниакально, по крайней мере, в стихах, примеряясь к самоубийству. Но Андреев очутился во власти собственного морока и искуса, блуждая сумеречно — лунным миром. Хотя с самого начала чувствовал, что Кто-то все время хранит его на гибельном краю. В поэме "Немереча", обращаясь к Судьбе, он откровенен:
Как много раз Охране покоритьсяЯ не хотел, но ты права везде:Дитя не тонет в ледяной воде,И ночью рвётся шнур самоубийцы.
Ледяная вода — вода проруби на Чёрной речке, куда он влетел, катаясь на санках, в раннем радужном детстве. Был ли рвущийся шнур петли? Вернее всего, что был, хотя нигде и никому об этом не рассказывал: в стихах он, как и всегда, ни о чем не говорил всуе. Не мог он не пережить те "роковые дни" "всесильных увлечений", о которых сказано Тютчевым: "И кто в избытке ощущений, / Когда кипит и стынет кровь, / Не ведал ваших искушений — / Самоубийство и Любовь".
