Борис Романов - Вестник, или Жизнь Даниила Андеева: биографическая повесть в двенадцати частях

В этом августе Даниил пережил состояние, похожее на то, о котором он читал у Рамачараки — состояние просветления, прорыва духовного сознания или озарения, поначалу недостаточно осмысленное и понятое. Потом он счел его первым соприкосновением с мистической иноматериальной реальностью. Он писал об этом в "Розе Мира": "Первое событие этого рода, сыгравшее в развитии моего внутреннего мира огромную, во многом даже определяющую роль, произошло в августе 1921 года, когда мне не исполнилось еще пятнадцати лет. Это случилось в Москве, на исходе дня, когда я, очень полюбивший к тому времени бесцельно бродить по улицам и беспредметно мечтать, остановился у парапета в одном из скверов, окружавших храм Христа Спасителя… бытие… открыло передо мной или, вернее, надо мной такой бушующий, ослепляющий, непостижимый мир, охватывающий историческую действительность России в странном единстве с чем-то несоразмеримо бблылим над ней, что много лет я внутренне питался образами и идеями, постепенно наплывавшими оттуда в круг сознания". Об этом же, но подробнее он рассказал в стихах:

Ранняя юность. Пятнадцать лет.Лето московское; тишь… прохлада.В душу струится старинный светПервопрестольного града.

Скверы у Храма Спасителя… Даль…И издалека — серебряной речьюМерно несет родную печальКованый благовест Замоскворечья.

По переулочкам узким брожу:Там разноцветно пестрят пятиглавия,Там, у высоких амвонов, слежуТеплящиеся огни православия.

В смутных мечтах о добре и зле,Долго внимаю рассеянным сердцемДревней, полупонятной хвалеВеликомученикам и страстотерпцам.

И, упований ни с кем не деля,Вижу: над гребнем зеленого скатаТихо слетают с зубцовКремля Лебеди розовые заката.

Бархатен, мягок уличный шум…В старых притворах — ладан, стихиры.Это впивает крепнущий умВечную правду о Солнце мира;

Это — душа, на восходе лет,Еще целокупная, как природа,Шепчет непримиримое "нет"Богоотступничеству народа.

Был час, годами и пространствамиСлегка лишь в памяти замгленный:Как ветр безумья раскаленный,В сознанье вжег он знойный след…По городу бесцельно странствуя,В виду Кремля, под гул трамвайный,Облокотился я случайноНа старый мшистый парапет.

Час предвечерья, светло — розовый,Бесшумно залил мостовые,Где через камни вековыеТянулась свежая трава,И сквозь игру листвы березовойГлядел в глаза мне город мирный,Быть может, для судьбы всемирнойНазначенный… Москва, Москва!

Нет, не Москва, но Кремль. Он иглами,Крестами, башнями, шатрамиПлыл над рекой. На каждом храмеЦвела закатная парча, —Он спал, прекрасный и незыблемый,Земной двойник Кремля другого,Людьми повторенный суровоИз бута, меди, кирпича.

Доступный долгими веками нам,Теперь, от рвов до колоколен,Он был недугом скрытым боленВесь, до последнего жилья,И в неприступном лоне каменномСвершалась тяжкая работа,Как если б там гнездился кто-то,Лукавый замысел тая.

Но — что это?.. Ведь я бесчисленноВсе эти камни видел с детства;Я принял в душу их наследство —Всю летопись их темных плит…… Час духа пробил: с дрожью мысленнойЯ ощутил, как вихорь новый,Могучий, радостный, суровый,Меня, подхватывая, мчит.

И все слилось: кочевья бранныеПод мощным богатырским небом,Таежных троп лихая небыльИ воровской огонь костра,В тиши скитов лампады ранние,И казнь, и торг в столице шумной,И гусли пиршеств, и чугунныйЖезл Иоанна и Петра.

Я слышал, как цветут поверияПод сводом теремов дремучихИ как поет в крылатых тучахСеребролитный звон церквей,Как из-под грузных плит империиДух воли свищет пламенамиИ развевает их над намиЗлой азиатский суховей.

В единстве страшном и блистающем,Как кубки с кровью золотые,Гремящие века РоссииПредстали взору моемуПод солнцем, яростно взлетающимНад этим страстным, крестным пиром,Над тысячеобразным миром,Чей нижний ярус тонет в тьму.

Казалось — огненного генияЛучистый меч пронзил сознанье,И смысл народного избраньяПредощутился, креп, не гас,Как если б струи откровенияМне властно душу оросили,Быть может, Ангелом РоссииНиспосланные в этот час.

Рядом с храмом Христа Спасителя, со стороны Пречистенки, где пока высился пустой пьедестал памятника Александру III, был один скверик, напротив другой. Здесь он бывал множество раз, еще с няней. Тогда вокруг храма стояли скамейки, поодаль в насыпанном белом песке играли дети.

Наверное, после этого озарения у храма Христа Спасения, в котором присутствовал и сам храм, и Кремль с "крестами, башнями, шатрами", ему стали видеться некие архитектурные ансамбли, "великие очаги" религиозной культуры грядущего, о чем он писал в "Розе Мира": "Мне было едва 15 лет, когда эти образы стали возникать передо мной впервые, а год спустя я уже пытался запечатлеть их при помощи карандаша. Я не стал ни художником, ни архитектором. Но образы этих ансамблей, их экстерьеры и интерьеры, такие величественные, что их хотелось сравнить с горными цепями из белого и розового мрамора, увенчанными коронами из золотых гребней и утопающими своим подножием в цветущих садах и лесах, становились определённее от одного десятилетия моей жизни к другому".

Росший в доме, где бывало много художников, с детства любивший рисовать, он скептически относился к своим художническим способностям. Его брат, Александр Добров, окончил архитектурный факультет ВХУТЕМАСа. Архитектором стал школьный друг Алексей Шелякин. Даниил тоже увлекся архитектурой, мальчишкой собирал коллекцию открыток с видами городов. Но, чтобы стать архитектором, необходимо хорошо знать чуждую ему математику. Поэтому любовь к архитектуре осталась в нем заветными видениями небывалых храмов Солнца Мира и мистериалов, таинственными верградами времен Розы Мира.

12. КИС

В последнем классе образовался кружок, который они шутя назвали КИС — кружок исключительно симпатичных. "Кисовская" дружба сохранилась надолго.

В письме к больному Даниилу Андрееву, поздравляя с наступавшим 1959 годом, Татьяна Оловянишникова вспоминала: "А помнишь ли нашу традиционную ромовую бабу, первый и последний вальсы? Помнишь наш клюквенный морс (невероятно кислый), который мы приготовили вместо вина, забыв о том, что оно полагается, когда встречали Новый год в гимназии? Помнишь, все учителя пришли вовремя, а Нина Васильевна опоздала? И как под утро выбегали на улицу и поздравляли прохожих с Новым годом? А у Нэлли наши встречи… Родной мой, вся, вся ведь жизнь связана с тобой… И спасибо тебе за то, что ты был со мной, "освещал" (по выражению Киры Щербачева) ее".

И в ее письме, написанном через несколько дней, 3 января 1959–го, те же воспоминания:

"Сегодня просматривала фотографии и попалась наша Кисовская группа. Ты там хорош (это мы снимались в период нашего "увлечения" живым кино. "Граф Магон — товарный вагон"), я тоже не плоxo, только немного сумасшедший взгляд; но остальные вышли жутко. Помнишь, когда мы рассматривали эту карточку, то увидали заплаты на Борисовом локте; и решили, что впечатление, что Ада держит на веревочке Галин ботинок".

Е. Н. Бокова. 1922

Еще из тех же писем: "Данька, родной, помнишь, как в Кисовские времена; шли мы компанией куда-то (по Спиридоновке) и ты, по пути, захлопывал все открытые форточки?.."

Таня же вспоминала о их работе в "Решетихино", за Подольском, рядом со станцией Столбовая, где Даниил живал подолгу. В те революционные, тяжелые, все переворачивавшие годы, чтобы как-то выжить, "бывшие" устроили в имении сельхозартель. Взрослым летом помогали подростки. Выглядели эти попытки городских интеллигентов "осесть на землю" жалко: "Коров выгоняли в семь утра, вечером же их с трудом загоняли обратно, для чего все члены артели становились шеренгой, сквозь которую прогоняли коров в скотный двор; иногда же задняя дверь оставалась открытой, животные тут же через нее выходили, и вся церемония возобновлялась заново"[64].