Павел Стеллиферовский - "Чего изволите?" или Похождения литературного негодяя
Много вариантов имела версия о мертвых душах и губернаторской дочке. Испробовав их, пошли дальше. Расспрашивали Коробочку, Манилова, Собакевича, Ноздрева, Селифана, Петрушку, но толку не добились и запутались окончательно. Предположили, что Чичиков — «подосланный чиновник из канцелярии генерал-губернатора для произведения тайного следствия», и это повергло должностных лиц города в крайнее уныние, ибо знали они за собой делишки, о коих не надо бы знать высшему начальству. Версию о том, что Павел Иванович есть фальшивомонетчик и разбойник, обсудив, отбросили из-за его «благонамеренной» наружности. И, уж конечно, дружно отвергли мнение почтмейстера, что Чичиков — это капитан Копейкин, ибо нелепость была очевидна: Копейкин без руки и ноги.
Наконец, из числа многих в своем роде сметливых предположений" выбрали такое: «Не есть ли Чичиков переодетый Наполеон?» Конечно, саркастически замечает Гоголь, «поверить этому чиновники не поверили, а, впрочем, призадумались и, рассматривая это дело каждый про себя, нашли, что лицо Чичикове, если он поворотится и станет боком, очень сдает на портрет Наполеона». Кстати, не исключали, что Наполеон — Антихрист, а значит, и Чичиков… Как ни старались обыватели, приемлемого ответа так и не нашли. Но напугали себя здорово. Тогда-то и закрылись перед Павлом Ивановичем все двери: «Не приказано принимать!»
В «Выбранных местах из переписки с друзьями» Гоголь среди прочих материалов поместил «Четыре письма к разным лицам по поводу „Мертвых душ”», написанные в 1843–1846 годах, т. е. вскоре после выхода поэмы в свет. В третьем письме, размышляя о природе собственного таланта, писатель ссылается на мнение Пушкина: «Он мне говорил всегда, что еще ни у одного писателя не было этого дара выставлять так ярко пошлость жизни, уметь очертить в такой силе пошлость пошлого человека, чтобы вся та мелочь, которая ускользает от глаз, мелькнула бы крупно в глаза всем».
Важное признание. Оно объясняет, в частности, почему Гоголь взял в герои пошлого человека и столь подробно разобрал его характер, в чем-то знакомый русской литературе, но крупно еще не показанный. Этим же, видимо, можно объяснить и причину того, что рождению и развитию сплетни о Чичикове уделено в поэме так много места — почти три главы. Будь это проходная сцена, такая роскошь могла бы показаться не позволительной, но «увеличительный взгляд» писателя придает ей символический смысл.
Этот момент для нас особенно важен. Живописуя похождения Чичикова, Гоголь не стремился изображать злодеев: «…прибавь я только одну добрую черту любому из них, читатель помирился бы с ними всеми». В поэме отчетливо показана общая ничтожность жизни, ничтожность тех, кто гонит, и тех, кого гонят, — «пошлость всего вместе». Потому-то автор сознательно строит повествование так, чтобы, наблюдая за Чичиковым и за событиями в губернском городе, мы обязательно имели в виду всю пространственную и временную Россию и каждый образ, каждый сюжетный поворот рассматривали в широком контексте и соотносили со своим опытом. Для этого писатель, в частности (как уже не раз отмечали историки литературы), нередко раздвигает внутренние границы поэмы и прибегает к таким вот сравнениям: «Какие бывают эти общие залы всякий проезжающий знает очень хорошо: те же стены… то же законченный потолок; та же копченая люстра… те же картины во всю стену… — словом, все то же, что и везде…» Жизненный опыт читателя берется в свидетели и при описании персонажей: «Таких людей приходится всякому встречать немало… Одна из тех матушек, небольших помещиц… все те, которых называют господами средней руки… Есть много на свете таких лиц». Такой прием, будоражащий житейский опыт читателя, явно способствует созданию атмосферы бытового узнавания.
Думаю, что Гоголь специально ориентируется и на литературный опыт своих читателей, когда в подробностях рассказывает биографию Чичикова и события, происшедшие в губернском городе. Во всяком случае, как мы сами видели, многие повороты сюжета сплетни явно соотносятся с эпизодами известных русской публике произведений, в первую очередь — «Горя от ума». Они, возможно, должны были не только подготовить читательское восприятие, но и во времени и пространстве расширить круг родственных примеров, подтвердив реальность и типичность происходящего в поэме.
Гоголь, кстати, хорошо знал комедию Грибоедова и в «выбранных местах…» — в разделе «В чем же, наконец, существо русской поэзии и в чем ее особенность» — отвел раздумьям о ней немало места. Он, в частности, особо отметил созданные Грибоедовым типы литературных негодяев и их коренное родство с другими персонажами: «Не меньше замечателен другой (после Фамусова! П. С.) тип: отъявленный мерзавец Загорецкий, везде ругаемый и, к изумленью, всюду принимаемый лгун, плут, но в то же время мастер угодить всякому сколько-нибудь значительному или сильному лицу доставленьем ему того, к чему он греховно падок, готовый, в случае надобности, сделаться патриотом и ратоборцем нравственности, зажечь костры и на них предать пламени все книги, какие ни есть на свете, а в том числе и сочинителей даже самих басен за их вечные насмешки над львами и орлами и сим обнаруживший, что, не бояся ничего, даже самой позорнейшей брани, боится, однако ж, насмешки, как черт креста». И другая характеристика, родственная: «Сам Молчалин — тоже замечательный тип. Метко схвачено это лицо, безмолвное, низкое, покамест тихомолком пробирающееся в люди, но в котором, по словам Чацкого, готовится будущий Загорецкий».
В этих описаниях нет бесстрастия стороннего наблюдатели, в них явно ощутим внимательный взгляд человека, размышляющего над сходными вещами.
Художественный и исторический смысл «Мертвых душ», конечно, шире и глубже той темы, которую мы, перечитывая поэму, выделили (облик приспособленца и изгнание чужака). Да и фигура самого Чичикова не умещается в эти рамки: кроме общеродовых примет, она несет черты своего времени и обладает качествами, каких просто не могло быть у предшественников. И понять это, может быть, важнее всего. Как и их реальные прототипы, литературные негодяи способны к развитию в питательной среде, к саморазвитию. Если бы они были лишь карикатурами, плоскими изображениями дурных черт и пороков, то не так страшно. Увы, все серьезнее. Недаром Гоголь предлагал читателям спросить себя: «А нет ли и во мне какой-нибудь части Чичикова?»
Не надо торопиться с отрицательным ответом. Чичиков живуч и многообразен. Он есть в людях, стремящихся жить «по обстоятельствам», примеривая к ним свои мысли и мнения; есть в тех, кто служит не делу, а лицам или использует людей для собственной выгоды и удовольствия. Да мало ли случаев в жизни, когда человек говорит не то, что думает, делает не то, что говорит, живет двойной-тройной жизнью: одно для себя, другое для узкого круга, третье для всех.
Чацкие — те принципиальны; не принимая чей-то образ жизни, они рвут все связи:
Вон из Москвы! сюда я больше не ездок.Бегу, не оглянусь, пойду искать по свету,Где оскорбленному есть чувству уголок!..
А Чичиковы не пропадают даже в несчастье: перевернувшись, сделав кульбит, начинают приспосабливаться заново… Впрочем, сейчас самое время выполнить обещание и вспомнить одну историю. Мы говорили во второй главе о невозможности переселения героя в другое историческое время, но ведь наши-то герои особые, им сам Бог велел пристраиваться. И вот тому замечательный пример.
24 сентября 1922 года в московской газете «Накануне» была опубликована небольшая повесть М. Булгакова «Похождения Чичикова». Место и время действия — Москва 1920-х годов, т. е. периода нэпа, когда, по выражению Булгакова, наступил «торговый ренессанс» и оживились предприниматели самого разного свойства. Новая экономическая ситуация не только позволила быстро изменить обстановку к лучшему, но и, особенно на первых порах, вывала к жизни дурное, породила хищников, которые ринулись во всяческие спекуляции. По мнению Булгакова, это было подходящее юле деятельности для типов вроде Чичикова и других гоголевских персонажей, которых он и перенес в непривычную историческую обстановку. И ничего — приспособились, да еще как!
В некоем диковинном сне, что увидел автор повести, вся гоголевская ватага — а сюда вместе с героями «Мертвых душ» вошли действующие лица пьес «Ревизор» и «Игроки» — двинулась на Советскую Русь. Последним (конечно, выждав) тронулся Павел Иванович в своей знаменитой бричке. Уже в Москве, пересев в автомобиль, он «ругательски ругал Гоголя»: «Испакостил, изгадил репутацию так, что некуда носа показать. Ведь ежели узнают, что он — Чичиков, натурально, в два счета выкинут к чертовой матери».
Но страхи оказались напрасными. Чичиков с удивлением обнаружил, что ничего не изменилось: «куда ни плюнь, свой сидит». И тут уж развернулся Павел Иванович! Брался за все, всех очаровал, насулил огромные прибыли государству и получил несметные авансы одним словом, подладился и пришелся ко двору. «Уму непостижимо, замечает Булгаков, — что он вытворял». Основал греет для выделки железа из деревянных опилок, накормил Москву колбасой из дохлого мяса, продал Коробочке Манеж, взял подряд на электрификацию какого-то города. И «по Москве загудел слух, что Чичиков — трильонщик. Учреждения начали рвать его к себе нарасхват в спецы».
