Людмила Зубова - Поэзия Марины Цветаевой. Лингвистический аспект
В обоих контекстах средним членом, объединяющим слова спелось — расплелось и слилось — спелось является слово сплелось. Несомненность его скрытого присутствия очевидна в цветаевской системе превращения одного слова в другое. При этом не сказанное, оставшееся в подтексте, но неизбежно восстанавливаемое слово-анаграмма получает статус самого существенного семантического элемента. Характерно, что этот нагруженный смыслом «нуль слова» еще и семантически синкретичен: поскольку речь идет о волосах, имплицитно выраженное слово сплелось имеет прямое значение 'переплестись, перепутаться; переплетясь образовать что-л. (о чём-л. гибком, вьющемся)' (MAC), а поскольку субъект или обстоятельство этого глагольного действия многое, больше еще, все в груди, несомненно наличие и переносного, абстрагированного значения глагола сплестись 'соединиться, слиться друг с другом' (MAC).
В произведениях М. Цветаевой широко распространена паронимическая аттракция анафорического типа, когда общим элементом контекстуально и семантически сближаемых слов является их начало. Обилие слов с инвариантной приставкой, как уже говорилось, неоднократно зафиксировано и с разных точек зрения описано в лингвистической литературе о М. Цветаевой. Однако не только приставочные образования заслуживают внимания. Анафорический звуковой комплекс, не совпадающий с морфемой, может объединить два слова или несколько, — подобно приставке. В ряде случаев такой звуковой комплекс в начале слов и выполняет роль окказиональной приставки, так как он получает в контексте свойства морфемы: выделимость и повторяемость. Кроме того, анафорический комплекс звуков иногда омонимичен настоящей приставке и воспринимается на ее фоне в контексте стихотворения. Таким образом, анафорическая часть слова становится потенциальной приставкой («квазиприставкой»)[9] в языке поэзии:
(…) Коли взять на вес: Без головы, чем без Пуговицы! — Санкюлот! Босяк!От Пугача — к Сен-Жюсту?! Если уж пуговица — пустяк, Что ж, господа, не пусто? (И., 477–478);
Пока еще заботушкойНе стал — прощай, забавонька! (И., 369);
Смерть самоё встречают смехом Мои усердные войска (И., 357);
Длинную руку на бедро… Вытянув выю… Березовое серебро, Ручьи живые! (С., 206);
Зелень земли ударяла в голову, Переполняла ее — полным! (С., 416);
Порознь! — даже на ложе брачном — Порознь! — даже сцепясь в кулак — Порознь! — на языке двузначном — Поздно и порознь — вот наш брак! (С., 272);
Ариадне — сестраДважды: лоном и ложем свадебным (С., 439).
Если в большинстве случаев при анафоре смысловое сближение определяется только взаимодействием слов в стихотворном контексте, то в последних двух примерах семантическая связь слов с анафорой прямо устанавливается автором через понятия брака и свадьбы.
Совпадение звуков в исходе слов (эпифора) оказывается гораздо менее способным выражать семантическое сходство понятий, что, в свою очередь, декларируется Цветаевой:
Вещи бедных — странная пара Слов. Сей брак — взрывом грозит! Вещь и бедность — явная свара. И не то спарит язык!Пономарь — что ему слово?Вещь и нищ. Связь? нет, разлад (С., 407).
Показывая несоответствие двух понятий (имущество — отсутствие имущества) Цветаева прибегает к эпифоре как к единственному возможному аргументу сходства и показывает несостоятельность этого аргумента. Действительно, в данном случае слова вещь и нищ объединены только двумя признаками — односложностью и звуком (буквой) щ. Семантическое и морфологическое противопоставление их (существительное женского рода — прилагательное мужского рода) не может быть снято или даже в какой-то мере нейтрализовано чисто фонетическим совпадением конечных звуков. Вероятно, это связано с тем, что в языковой системе каждая приставка обладает семантикой, а флексия, как правило, ею не обладает, поэтому начало слова потенциально семантически нагружено, а конец — нет. Различная способность анафоры и эпифоры к семантизации объясняется, возможно, и такой причиной: «Психологи считают, что первый звук в слове примерно в 4 раза заметнее остальных. Ударный звук также выделяется в слове, он тоже заметнее, хотя и меньше, чем первый, — в 2 раза по сравнению с остальными» (Журавлев 1981, 38).
Специального внимания заслуживает постепенное преобразование — перетекание одного слова в другое, связанное с перестановкой звуков и слогов — анаграмматическая или метатетическая парономазия. Одну из цветаевских анаграмм можно видеть в примере белорук — белокур (см. с. 46). Рассмотрим другие примеры, показывающие распространенность этого поэтического приема у Цветаевой:
Под твоим перстом — Что господень хлеб, Перемалываюсь, Переламываюсь (С., 285);
ЧужестранецДумалось мне, мужи — Вы!
НародЧуть живы мы, — вот что. Брось. Поученья (И., 633);
Где не ужиться (и не тщусь!),Где унижаться — мне едино (С, 322);
А на меня из-под усталых веждСтруился сонм сомнительных надежд (И., 136).
Такие анаграмматические пары, пожалуй, из всех случаев парономазии наиболее близки к переосмыслению слов. Очевидно, это объясняется тем, что анаграммы — древнейший способ переименования, связанный с эвфемизмами в мифологии, паремиологии, тайных языках (Соссюр 1977, 633–649; Богатырев 1971, 385; Лотман 1979, 98).
Перестановка букв или звуков в обратном порядке превращает анаграмму в палиндром:
Что с глазу на глаз с молодым Востоком Искала я на лбу своем высоком Зорь только, а не роз! (С., 140).
Такая перестановка приводит уже не к окказиональной синонимии, как в большинстве анаграмм, а, наоборот, — к окказиональной антонимии, в чем проявляется типологическое свойство цветаевской поэтической системы: доведение признака до его предела, и преодоление этого предела превращает признак в его противоположность (см. об этом: Зубова 1987б, 5—12).
Взаимоотражение звуковых и семантических характеристик, принадлежащих двум словам, можно видеть в акцентологических квазиомонимах:
Восхищенной и восхищённой,Сны видящей средь бела дня,Все спящей видели меня,Никто меня не видел сонной (С., 140)|0;
Пройдем, пока спит, В чертог его (строек Царь!) — прочно стоит И нашего стоит. Внимания… (И., 482).
Анаграммами могут объединяться и словосочетания, члены которых как бы обмениваются слогами, в результате чего получается фонетически замкнутая конструкция с взаимным зеркальным отражением элементов, указывающим на взаимосвязь обозначаемых понятий:
Лютая юдоль,Дольняя любовь (И., 193).
В следующих примерах можно наблюдать объединение слогов или звуков, взятых из двух слов, в третьем, общем для них члене паронимического ряда:
Короткая спевкаНа лестнице плёнкой:Низов голосовка.Не спевка, а сплёвка:(…) Торопкая склёвка (С., 399).
В этом потоке превращений одного слова в другое — начало третьего слова сплёвка представляет собой сумму начал первого и второго, и значение этого окказионализма с математической точностью соответствует сумме значений первых двух слов (а + b = с).
Не менее очевидна связь между тремя словами, заключающими в себе сходные фонетические комплексы, когда на первом месте стоит слово объединяющее, в дальнейшем расчленяемое на составляющие (а = b + с):
Федра Сводня! О — сво — бо — дите меня! (С., 450),
Я и жизнь маню, я и смерть маню В легкий дар моему огню (С., 118);
Переносица. В две дуги Брови ровные. Под губой Воля каменная — дугой.Дуновением губ: — Реки! Речи не было. Был руки Знак (С, 431).
В таких случаях помимо фонетической гармонии в поэтическом тексте обнаруживается и гармония смысловая в результате окказиональной производности объединяющего слова от объединяемых.