Татьяна Панюшева - Приемный ребенок. Жизненный путь, помощь и поддерка
Из этого детского дома, когда мне было около пяти лет, меня отправили жить в одну семью за границу. Я помню, как я там жила… недолго жила. Наверное, несколько месяцев. Мне кажется, это была или Италия, или Испания, что-то такое. Семья была большая и дружная. В интернате мне сказали, что это моя семья, я еду туда ребенком, это будут мои родители, что я могу к ним привыкать и называть их папой и мамой.
Мы всей семьей ходили в церковь, я познакомилась с детьми на площадке. Я помню, как мы ходили в гости к соседям и они угощали меня мороженым. Там у всех были частные дома, трехэтажные, с винтовой лестницей. И тетенька, к которой мы ходили в гости вместе с девочкой из той семьи, где я жила (получается, она была моей сестрой), всегда давала нам красивые длинные леденцы-мороженое, я их обожала. Мы к ней в гости чуть ли не каждую неделю ходили. Еще мы купались в бассейне, и были на детской дискотеке в ресторане. Там я полюбила есть спагетти – и до сих пор люблю эту пасту, с детства. Наверное, потому, что там приучили это есть. И только я выучила язык, только я привыкла к этому всему, как меня вернули. Думаю, им просто не понравился мой характер. Я в детстве была волевая девочка. Ну, такая, задиристая! От меня много проблем было, наверное, я могла не слушаться. Хотя, по-моему, все дети такие в этом возрасте. А я себя вести могла вообще как пацан: любила драться, если не нравилось что-то – высказывала. Им это не понравилось, и они меня вернули, мне так кажется. Ничего не объясняли, просто помню, что я вернулась обратно в тот же самый детский дом. Для меня это было обидно и непонятно! Ведь нельзя же из-за детских шалостей ребенка убрать, как игрушку, в которую наигрались.
Из этого детского дома я не один раз ездила в гости в разные семьи. И когда случались какие-то мои детские выходки, на которые потом взрослые жаловались в детском доме, то мне потом все это припоминали и говорили: „Вот видишь, тебя не взяли! Делай выводы, изменяй свой характер“. Да какой там характер! Конечно, я была маленькая и многому еще должна была научиться, но не сразу и не в таком возрасте. Говорить такое маленькому ребенку – мне кажется, это вообще абсурд… Потом я оказалась в семье у какой-то женщины, ее звали тетя Олеся. Она хотела усыновить ребенка и взяла меня. Помню, что у нее была большая красивая квартира, трехкомнатная, с огромным коридором, по которому я обожала кататься в моих любимых белых носочках с помпончиками, с разбега… Красивая кухня с барной стойкой, большая ванная, в которой стояли ее духи – мне все это нравилось. Эту квартиру я помню до мелочей, и где какие комнаты были – где ее, где моя. Тетя Олеся покупала мне разные игрушки: большой домик для игры в куклы, Барби. У нее дома жила кошка. И я помню, что оттуда меня тоже вернули, я чем-то и там не понравилась.
В детском доме я прожила до семи лет. Когда мне было семь, меня нашла та самая Ирина Николаевна, у которой я жила в самом начале, после больницы. Эта семья навещала меня несколько раз, а потом они забрали меня к себе. Сама я их не узнала, мне рассказали, что я была у них в детстве. Прожила я в этой семье до двенадцати с половиной лет, то есть не так уж и мало. Это время, правда, было не очень простое для меня… Наверное, я им из благодарности ничего не отвечала, ничего не пыталась говорить, как я делала это раньше. Почему-то мне казалось, что эти люди всегда хотели как-то выделить меня как чужую – или, может, мне просто так казалось… Была разница между их настоящими детьми и мной. Например, какие-то мои неуспехи всегда определяли тем, что я „не домашняя“. Могли прямо сказать: „Знаешь, то-то и то-то у тебя не так. Это все материнские гены, ты пойдешь по ее стопам и станешь такой же, как она“. Во многих ситуациях прибегали вот к таким объяснениям. И я постоянно боялась сделать что-то не то, чтобы, не дай Бог, не сказали такие слова, чтобы опять не услышать, что я буду похожа на маму… Я никогда не буду такой, как она, я для себя это решила. И мои дети никогда не будут такими, как она, я никогда их не кину, и они получат у меня столько тепла, сколько нужно… Наверное, я с детства сама в себе воспитываю какую-то маму, как мне кажется. Из-за того, что мне не хватило вот этой материнской любви. Даже когда я с мамой жила, мне все равно не хватало мамы, настоящей мамы. И когда я жила в этой приемной семье, я часто гуляла во дворе, где сидели молодые мамы со своими детьми. Дети были совсем маленькие, и я очень любила возиться с ними. Во дворе мне все говорили, что я буду очень хорошей мамой, когда вырасту. Я всегда очень любила детей, и была прямо как мама – все дети на детской площадке меня обожали и, завидев меня, сразу бежали ко мне.
И вот однажды, когда мне было уже двенадцать лет и я жила в этой приемной семье, настал переломный момент. Семья была очень верующая, в ней было очень много запретов, даже слишком много. Например, меня одевали в основном в закрытую одежду, волосы распущенные нельзя было носить – только косички. Не разрешалось „лишнее“ общение с парнями, даже когда у меня сложились дружеские отношения с одним мальчиком. Мы с ним очень подружились, я всегда хотела иметь лучшего друга именно парня. У меня какой-то возраст тогда был, что я даже не задумывалась о близких отношениях между девушками и парнями, я даже не знала об этом – что это и как. Сейчас дети знают обо всем этом уже с первого класса, а меня тогда, в двенадцать лет, это вообще не интересовало! Для меня мальчики действительно были только друзьями, и ничего другого в них кроме друзей я и не видела. Так получилось, что в школе я подружилась с мальчиком, который был старше меня: я была в шестом классе, а он в восьмом. Мне очень льстило, что я ему нравлюсь как человек: я, девочка, младше него – понравилась ему! А он был в школе одним из самых заметных парней, все его обожали. Мы с ним гуляли, он всегда провожал меня до дома на метро. Мы ездили с ним, разговаривали. В это время я вела свой дневник, куда все записывала, в том числе и про эту дружбу. Никакой любви, ни о чем таком речь не шла, просто мне было приятно, я выражала свои чувства в дневнике. Как-то раз я уехала в лагерь, а мама прочитала этот дневник, который лежал у меня в столе. Я его засунула под книжки, потому что очень боялась, что она его когда-нибудь прочитает. Мои опасения сбылись, она его прочитала… Когда после приезда из лагеря я зашла в квартиру, не прошло и нескольких минут, как она схватила меня за волосы, начала ругать. Самое неприятное, что меня обвиняли в том, чего не было на самом деле. Она просто прочитала то, что я писала, и не так это поняла. Она постоянно думала, что если я общаюсь с парнями, то это сразу должно перерасти во что-то: я буду шалавой, я буду еще тем-то и тем-то… И всеми своими действиями, тем, как она реагировала, она как бы говорила: „Все равно ты в мать“, – что по-другому и быть не может, что во мне „гуляют“ материнские гены и все это – разгульная жизнь. Она каждый раз боялась этого, и чуть что – выискивала. Из любой мухи она раздувала такого слона! Я постоянно объясняла, но никак не могла до нее достучаться.
После такой встречи, когда я вернулась из лагеря, я была очень обижена на них, мне хотелось протестовать против такого отношения: я просто не выдержала, я уже не могла, мне все запрещали. И тогда я проколола себе сама дырку в ухе иголкой (все продезинфицировала, все сделала как надо). Вставила туда маленькую аккуратную вторую сережку, все девочки тогда так носили. Казалось бы, ничего такого, ведь я проколола не язык, не пупок – об этом даже речи не шло. Мама, опять же, из этой ситуации раздула большого слона. Был огромный скандал, когда они увидели мою вторую сережку, ее тут же вырвали чуть ли не с ухом и мне запретили все это носить. Вечер был очень напряженный. В этот момент домой пришел брат (ее сын, у нее было два сына и одна дочь), и мама ему вкратце рассказала, что произошло. Брат пошел на меня с ремнем, все закрутилось, начались взаимные упреки, все стали другу говорить неприятные вещи. Мама сказала: „Отдай свою шкатулку с украшениями“. Для меня это было очень обидно, я не хотела отдавать шкатулку. В ней столько всего было собрано со всех моих поездок! Кто-то мне что-то дарил, все это были памятные и дорогие для меня вещи. Поэтому я просто сказала: „Я не отдам, мне все равно, что вы скажете“. А потом я просто начала все им высказывать (то, о чем молчала раньше), сказала, что все эти годы терпела, а теперь терпеть не буду. Им, естественно, это не понравилось, они разозлились еще сильнее. Брат хотел меня отшлепать, он замахнулся ремнем, ударил, но думал, что попал по столу. На самом деле он попал мне по руке, но я руку сразу же убрала, и он не заметил. Потом мы с ним начали драться, он разозлился еще больше и начал выпирать меня из комнаты. Я держалась за дверные косяки, чтобы он не мог меня вытолкнуть, и говорила: „Я не могу… Я не хочу, я не пойду на улицу“. Он вытолкал меня на лестничную площадку и сказал: „Иди куда хочешь. Делай что хочешь, мы больше этого терпеть не намерены“. Я пошла, в слезах и в истерике. Сначала я пошла по лестнице наверх, на пятнадцатый этаж. Я шла и повторяла про себя одни и те же слова: „Я туда не вернусь“. Не знаю, что на меня нашло, но у меня крутились в голове одни и те же слова, и было ощущение, как будто я схожу с ума не по свой вине. Тогда я просто решила для себя, что не смогу с этими людьми вообще жить. Может быть, буду общаться, буду благодарна за эти годы в тепле, под крышей, но я себе сказала, что жить туда не вернусь ни под каким условием. Я с этими людьми жила столько лет, я знаю, какие они есть, и они не поменяются. Даже если я вернусь на какое-то время, то все повторится, все будет так же.
