Пол Коллинз - Даже не ошибка
— А-а-аааааа! — Морган кричит и молотит руками. Он уперся в угол ванной ногами и упрямо держит там оборону; мы вываливаемся из ванной на Дженнифер, стоящую чуть поодаль, а она пытается втолкнуть нашу расползающуюся массу обратно.
— Тс-с-сс, Морган, успокойся.
— Сейчас, малыш, только быстренько прополощем, и все…
Он всхлипывает, одновременно пытается меня оттолкнуть и прижимается ко мне, а я продолжаю его крепко удерживать — другого пути все равно нет.
А через пять минут он в дикой радости прыгает на нашей кровати, как на трамплине, тряся мокрыми волосами, и поет, подражая Большой Птице из детской телепередачи: «Джи! Эйч! Ай! Джей! Кей![9]»
Он уже забыл про свои страдания в ванной.
К нам домой никогда не приходил ни один госслужащий, поэтому неудивительно, что к этому визиту мы приводили в порядок себя и весь дом — так, будто нас всех непременно закуют в кандалы, угляди она пыль под кроватями.
— Скажи, так когда она… — я на секунду останавливаю движение веника. — Опять забыл ее имя…
Дженнифер споласкивает тарелки:
— Минди.
— Когда она снова будет у нас?
— Да прямо сейчас, — отвечает Дженнифер, взглянув на часы.
— Ага, — я ускоряю темп подметания, — Так я и думал.
«И-идьа! А-аху!» — раздаются вопли Моргана с заднего двора.
Он сидит на плечах у Марка, подпрыгивая и подгоняя его.
«А-а-ахха!»
Марк замечает меня через стекло, поднимает глаза на Моргана и пожимает плечами с выражением принужденного веселья.
Дженнифер заканчивает с тарелками и начинает укладывать в шкаф груды своих подрамников и холстов; я же хватаю потускневший старый серебряный чайник — фамильную вещь ее бабушки, — втискиваю в него цветы и пытаюсь все это красиво расположить в гостиной. Вода у меня проливается на стол. И тут раздается звонок. Я торопливо запихиваю в карман отвалившиеся лепестки и вытираю воду рукавом.
— Откроешь дверь, дорогой? — кричит Дженнифер.
— М-м-мм…
— Пекос Билл![10]
— Сейчас открою.
Минди и Морган входят одновременно — она с улицы, он с заднего дворика, — и я оказываюсь между ними, совершенно не готовый к этому.
— Здравствуйте, я — Минди, — она пожимает руку Дженнифер, затем мне. Рукава у меня мокрые. — Мы виделись на прошлой неделе на тестировании.
— Помню-помню, — улыбаюсь я. — Здравствуйте.
Между нами пушечным ядром пролетает Морган. «Йе-е-ехоо!»
— А вот и он! — щебечет она и присаживается на корточки. — Привет, Морган! Здравствуй!
Он галлопирует по комнате, полностью игнорируя ее.
— Он играл во дворе, оседлав дядю Марка, — объясняет Дженнифер.
— Дядя Марк — это что-то вроде няни?
— Йо-х-хоо!
— Ну да, — киваю я, хотя слова «няня» и «бэби-ситтер» не очень соответствуют той роли, которую играет Марк, не слишком удачливый художник, у которого в этюднике теперь непременно лежат детские салфетки и коробочка сока.
— Скажите, Морган с ним хорошо контактирует?
— О, у них чудесные отношения. Морган знает Марка с рождения.
Практически так оно и есть. В день, когда Морган должен был появиться на свет, Марк отпросился с работы (работал он в магазине для художников) и отправился в клинику — там-то и начался его настоящий рабочий день. Вылезать на свет Божий Морган не хотел. Это тянулось и тянулось, вечер перешел в ночь, и мы уговорили Марка пойти домой хоть немного поспать. Однако и дальше дело было плохо: данные наблюдения за состоянием плода становились все более тревожными, мы с доктором ждали, ребенок никак не мог родиться, и Дженнифер ничего не могла поделать, а я думал: вот сейчас мне придется увидеть своими глазами смерть моего сына, даже еще не рожденного сына, а я не смогу ей об этом сказать — ведь ей надо продолжать тужиться… Впрочем, к часу ночи ее перевели в операционную и стали готовить к кесареву сечению.
Поздним утром, когда Марк снова оказался в клинике, Дженнифер и Морган были живы-здоровы и счастливо спали. А я свернулся калачиком в кресле в вестибюле. Когда я открыл глаза — увидел небо, деревья за окном. И услышал пение птиц.
Больше всего Питеру нравились солнце и свежий воздух. Сент-Джеймсский дворец окружали прекрасные сады, где можно было вдоволь полазить. Позднее в том же году, как обычно, придворная жизнь переместилась в Кенсингтонский дворец, и Питер полюбил прогулки, во время которых он мог порезвиться на деревьях и дорожках обширного парка, окружавшего дворец. Здесь, на просторе, мальчика-дикаря показывали публике; возможно, и слишком много показывали, поскольку парк был любимым местечком для прогулок продажных женщин. Мальчику, однако, не было дела до женского внимания; да по правде сказать, ему практически не было дела ни до чего, что происходило вокруг. И уж точно — нисколько его не занимало то впечатление, которое производило на людей его лазание по деревьям.
Между тем, присутствие Питера в парке нарушало спокойствие добропорядочных граждан. В те годы среди богатых леди было модно держать обезьянок и прочую экзотическую живность; но наблюдать дикого ребенка — это было совсем другое дело. Один француз-аристократ, по имени Сесар де Соссюр, писал своей семье домой:
Я был поражен его внешностью. Я заметил, что одежда стесняет его движения. Шляпу на голове он носить не желал, а сбрасывал ее на землю. Взгляд у него был измученный, не останавливающийся ни на одном предмете, а выглядел он так дико и странно, что я вообще не могу подобрать слов, чтобы описать впечатление от него. Он напугал меня.
Возможно, Питер и выглядел угрожающе, но на самом деле едва ли представлял опасность для других людей, чье присутствие вообще редко удостаивал вниманием. А вот присматривать за ним нужно было очень пристально. В первый раз, когда его взяли на прогулку в Сент-Джеймсский парк, радость от воссоединения с лесом настолько переполнила его, что он вырвался от своих сопровождающих и, забравшись на самое высокое дерево, снова отказался слезать вниз.
За всем этим с возрастающим вниманием следили лондонские интеллектуалы. Еще за несколько недель до прибытия Питер стал темой для статей в столичных газетах; теперь же он был везде. Один лондонский аптекарь оперативно опубликовал памфлет с описанием мальчика и рассуждениями, откуда же он взялся. Автор предположил, что мальчик смог пережить зиму в лесу благодаря помощи медведя. «Медведи дольше всех животных кормят детенышей грудью и заботятся о потомстве любых живых существ, — рассуждал он. — По этой причине медведь мог ухаживать за ребенком вполне естественно». В статье аптекаря, однако, больше внимания уделялось не Питеру, а рекламе чудодейственного лосьона «для излечения от секретной болезни… сопровождающейся болью при мочеиспускании», а также особому «химическому» средству с гарантированным действием: «На бумажке, вставленной в бутылочку, написано, что использование средства не сопровождается зудом».
В общем, этому аптекарю удалось интуитивно определить, что же будет занимать умы многих сограждан в ближайшие месяцы. Газета «Эдинбург Ивнинг Курант» рассуждала о «мальчике, ставшем одной из самых больших диковин мира со времен Адама… Как он обеспечивал себя в условиях такого одиночества — это в настоящее время предмет обсуждения многих ученых». Даниель Дефо отозвался собственной статьей про Питера, озаглавленной «Заметки о незамутненной природе». Для автора «Робинзона Крузо» тема самообеспечения одиночки в отсутствие цивилизации не была чуждой. Другие предпочитали выставлять историю мальчика-дикаря как повод для сатиры: за насмешливым памфлетом «Самое чудесное чудо, когда-либо удивлявшее английскую нацию» неизбежно последовала контрсатира под названием «Наигрубейшая ошибка». Первая статья изобиловала указаниями на анонимных членов королевского двора, и автор выразил готовность раскрыть их настоящие имена, если только «кто-либо выдаст автору компенсацию в размере 900 миллионов фунтов». Следующую работу автор обещал назвать «Диссертацией о мочеиспускании».
Джонатан Свифт, лично познакомившись с мальчиком, анонимно выпустил собственную сатиру «Дождя быть не может, но он идет». Среди прочих шуток наподобие «Теперь появится новая секта травоедов, члены которой ринутся в поля вслед за ним» автор рассуждал и о том, что «радость он выражает ржанием… а это более благородный способ, нежели смех». Возможно, предположил Свифт, «он послужит посредником между нами и другими животными». Автора настолько захватила загадка дикости Питера, что он вскоре снова вернулся к этой теме: на этот раз он описал разумных ржущих лошадей и необузданных человеческих существ в сатирической истории, которая была послана издателю анонимно в том же году. Своих людей-животных Свифт назвал Йеху, а историю — «Путешествия Гулливера».
