Екатерина Кронгауз - Я плохая мать? И 33 других вопроса, которые портят жизнь родителям

Правда, недавно Лева разбудил меня вопросом: “Мам, а почему песок желтый?” Он что, издевается? Откуда я знаю? Лучше уж про секс.

Глава 18

Что делать, если ребенок врет?

Я всю жизнь мечтала водить машину. В детстве, когда был жив дед, он учил водить мою сестру и брата, а меня – не учил, говорил, что “ножки короткие” и когда подрасту – научит. Но он умер до того, как у меня выросли ножки, так и не успев научить. Мама тоже учила водить мою сестру и брата, а меня нет, и я уже не помню, как она это объясняла. Я всегда сидела на заднем сиденье и в какой-то момент знала весь процесс гораздо лучше остальных, как стихи, которые быстрее всего выучивают все вокруг, – сцепление-скорость-отпускаешь-сцепление-чтоб-немного-схватилась-с-дорогой-газ, так что точно знала, как только я сяду – я поеду. В семнадцать я устроилась на новую работу, чтобы заработать на свою первую машину, и даже купила “фольксваген гольф” 1989 года за месяц до совершеннолетия, и его должны были привести в порядок как раз ко дню рождения, и экзамен на права у меня был на следующий день после дня рождения. Но я была одержима машинами настолько, что у меня не хватило терпения.

Накануне моего совершеннолетия родители отправились в путешествие и оставили обе свои машины, как всегда, под окнами дома. И я стала кататься на них на работу (ехать было десять минут) – я любила ездить на маминой иномарке, но иногда ради разнообразия брала и папины “жигули”. Важно было парковать их на то же место и не забывать: папа всегда оставляет машину на скорости, мама всегда на нейтралке и ручнике. В маминой можно было курить, в папиной – ни в коем случае. Я возила коллег по работе до метро, ездила в магазин за продуктами и, конечно, катала друзей.

В один из вечеров за неделю до дня рождения мы с лучшей подругой отправились покататься по переулкам вокруг дома на маминой машине, заехали в ларек, купили чупа-чупсов, засунули в рот и стали ездить, распевать песни под радио. Уже приближаясь к дому, я увидела на другой стороне дороги вдали машину милиции. Я могла бы просто медленно проехать мимо, они были на другой стороне, и на улице было темно, они не увидели бы, кто сидит за рулем, а даже если увидели бы, вряд ли смогли бы сразу определить, что за рулем несовершеннолетний. Но меня охватила такая паника, что все, что произошло дальше, и объяснять никак не надо. Посреди улицы я вдруг резко включила заднюю передачу и на полной скорости рванула назад. Задом повернула в первый же переулок и совершила полицейский разворот прямо в бетонное ограждение. Машина милиции была тут как тут. Я помню, что ноги дрожали у меня так, что я не уверена была, что смогу выйти из машины. Мы смотрели с моей подругой друг на друга с торчащими изо рта разноцветными палками от чупа-чупсов, и передо мной открывалась постепенно вся бездна того, что сейчас произошло. Наверное, так чувствуют себя люди в более сознательном возрасте, когда по глупости или пьяни идут на грабеж, немедленно попадаются и понимают, что их ждет бессмысленная бесповоротная тюрьма. Я вышла из машины, показала документы на машину, вручила 1000 рублей и милиционеры даже поинтересовались, не проводить ли меня до дома. Я припарковала машину на то же место. И впервые в жизни выпила виски. Много. Мне еще не исполнилось восемнадцати, а моя жизнь рухнула. Мне давали какие-то советы, но я видела и слышала всех как будто сквозь туман, разве мог кто-нибудь понять, что случилось страшное и все, о чем я мечтаю, – чтобы этого никогда не было или хотя бы не было меня.

Я позвонила маме, я помню до сих пор, что они ехали в поезде из Германии в Италию, и очень веселым голосом сказала, что в ее машину кто-то въехал и “расфигачил ей весь зад”. Мама позадавала каких-то вопросов, расстроилась, но долго разговаривать с заграницей было дорого, и мы распрощались. И мне стало в разы хуже. Я напивалась до беспамятства, и никто не мог мне помочь. Я вела какие-то душеспасительные разговоры со взрослыми коллегами по работе, они пытались убедить меня в том, что ничего страшного не произошло, можно просто сказать правду, и родители поругаются, но вскоре эта история станет семейным анекдотом, который они будут рассказывать своим друзьям. Но что эти взрослые люди могли понимать о моих родителях и что они помнили о первом взрослом горе.

Я не знаю, сколько прошло дней между звонками, мне казалось, что вечность, но, видимо, всего два-три дня. Я позвонила снова и сказала маме, что это не кто-то въехал в нее, а я сама въехала в бетонное ограждение. Ну, что-то она мне сказала тихое, строгое, недовольное, разочарованное. Потом был день рожденья, и прошла еще неделя, за которую мне стало настолько легче, что я и думать забыла об этом неприятном инциденте. Я считала себя раскаявшимся блудным сыном и молодцом, я преодолела себя, рассказала правду, искупив таким образом всю вину и за несанкционированное пользование машиной, и за аварию, и за вранье. Родители вернулись и вели себя немного холодно, но я знала, что это пройдет. К тому же у меня уже были права и своя машина – а это меня интересовало уже гораздо больше всего остального.

Все шло хорошо до того момента, пока папа не спросил, не знаю ли я, кто ездил на его машине. Это было уже слишком. Я сказала, что знать не знаю. Дело в том, сказал он, что я всегда оставляю машину на скорости, а она стоит на ручнике, и сиденье к тому же очень близко к рулю.

Шли недели ссоры, я стояла на своем, папа – на своем, он хотел, чтобы я сказала правду. Переговоры велись через маму и в какой-то момент зашли уже в такой тупик, что я честно сказала: “Это же совершенно очевидно с самого начала, но почему-то я не хочу это признавать, так зачем меня заставлять? Вы это знаете, я это знаю, кому это все нужно?” Я так и не призналась в том, что ездила на папиной машине. Та ссора сыграла свою роковую роль в обрушении нашей совместной с родителями жизни. Но я до сих пор считаю, что дети имеют право врать.

Сейчас я рассказываю родителям все и даже чуть больше, чем стоило бы. И всегда рассказывала. И даже давно не вру, хотя, мне кажется, иногда стоило бы. Многие диалоги я пересказываю им дословно, я рассказываю обо всех своих проблемах, они в подробностях знали все о том, как я первый раз попробовала травку, о моей личной жизни. Вранье не было ни результатом, ни причиной какой-то потери доверия. Вранье существовало отдельно, как всегда и существует.

Дети и взрослые врут по одним и тем же причинам – чтобы чего-то не было. Они не хотят расстраивать или не хотят нести ответственность. И это не связано с тем, что вы что-то сделали не так, но и не значит, что вы все делали так.

Я могла понести ответственность за одну машину, но две машины были выше моих сил. Лева не может иногда нести ответственность за то, что он в сто семнадцатый раз раскрутил рулон туалетной бумаги. И он говорит, что это не он, а Яша. Он знает, что я знаю, что это он. Я знаю, что это он. Он знает, что это нехорошо. И он не хочет, чтобы я думала, что это он, потому что знает, что я не хочу, чтобы он так делал. Но ему очень интересно и очень хочется. И ему очень хочется, чтобы ему верили, даже когда знают, что он врет. И он знает, что Яшу никто не будет ругать.

Дети врут оттого, что их ругают, оттого, что их жизнь гораздо интереснее, чем разрешают родители, или, наоборот, иногда врут оттого, что жизнь не такая интересная. Через вранье дети выстраивают ту реальность, в которой хотят их видеть родители или в которой они сами хотят оказаться. Первый случай – проблема родителей. Второй – проблема детей. Но и в том, и в другом случае вранье – важный этап в выстраивании этой реальности. Этап роста. Главное – объяснить, что врать нехорошо. И соврать, что врать нельзя.

Ну а история с угнанной и разбитой машиной, конечно, стала семейной веселой легендой.

Глава 19

Как запрещать?

Если Лева растет классическим вудиалленовским невротиком – протирает тряпочкой стулья, десять раз смотрит налево-направо перед тем, как перейти дорогу, семь раз уточняет все планы на сегодня и никогда ни за что не подвергает себя опасности, то Яша растет голливудским супергероем – он не то что налево-направо не смотрит, он просто, идя по тротуару, резко поворачивает и выбегает на дорогу, залезает по колючей проволоке на голых руках и с той же нежной улыбкой пытается спрыгнуть с балкона, предварительно подставив стул. Такое ощущение, что весь инстинкт самосохранения достался Леве, а у Яши он просто отсутствует. И поэтому Яше приходится все время и все запрещать. Потому что если он что-то хочет – это обязательно ударит его по голове, током, упадет на него или порежет. Даже карандашом он будет тыкать в глаз, а невинным пластилином – залеплять уши и ноздри.

Я бы запретила ему вылезать из кровати, если б не боялась, что он будет раскачиваться до тех пор, пока кровать не перевернется и не стукнет его по голове. Любое затишье от Яши – это катастрофа, поэтому в некотором смысле мне спокойней, когда он ходит за мной хвостом и ноет, – так я хотя бы знаю, что с ним все в порядке.