Жизнь в пограничном слое. Естественная и культурная история мхов - Робин Уолл Киммерер
Я люблю прислушиваться к болоту: шелест стрекозиных крыльев, наподобие шуршания бумаги, кваканье зеленой лягушки, похожее на звучание банджо, время от времени — свист осоки, шевелящейся на ветру. Жарким летним днем, если сидеть тихо, можно различить самый негромкий звук из всех известных мне — «чпок», издаваемый капсулами Sphagnum. Трудно представить себе, что его вообще можно расслышать — длина капсулы составляет всего один миллиметр. Эти маленькие резервуары, сидящие на коротких стеблях, производят выстрелы, совсем как ружье. Солнечное тепло приводит к росту давления внутри капсулы, и вот ее крышечка отлетает, споры устремляются вверх. Я напряженно прислушиваюсь среди тишины, и мне кажется, что я слышу грохот Водяного барабана.
Дрожащее болото кажется мне живым воплощением Водяного барабана — ковер из Sphagnum на поверхности воды, налитой в гранитную чашу, высеченную ледником. Sphagnum — живая мембрана, натянутая между двумя берегами, место встречи земли и неба, к которым присоединяется вода. Я неподвижно стою на поверхности земного Барабана, мою ступню поддерживает плавающий Sphagnum, который отвечает на малейшее движение, подергивается рябью, когда я перекладываю вес на другую ногу. Я принимаюсь танцевать, по-старинному, с пятки на палец и обратно, в медленном темпе, и всякий раз, когда нога касается болота, навстречу ей поднимается волна. Мои ступни выбивают дробь на поверхности, и всё болото приходит в ритмичное движение.
Мягкий торф подо мной откликается на мой шаг, сжимаясь, когда я наступаю на него, и возвращается в исходное положение. Он тоже танцует, глубоко подо мной, передавая свою энергию на поверхность. Танцуя на сфагнуме, плавающем на поверхности торфа, я чувствую, как крепка во мне связь с тем, что было раньше: торф воспоминаний всей своей толщей поддерживает меня. Дробь, выбиваемая моими ступнями, вызывает эхо из самых глубоких слоев, из древних времен. Настойчивый пульсирующий ритм пробуждает древних, и я, танцуя, слышу где-то вдалеке их песни, песни Водяного барабана в лекарской хижине, песни, которые они пели, собирая дикий рис на берегу громадного голубого озера, песни, звуки которых смешивались с воплями гагар. Словно пар над толщей торфяника, на поверхность моего разума прилетают далекие песни и крики людей, покинувших свой любимый край, подгоняемых штыком по Тропе Смерти: та привела их в засушливые земли Оклахомы, где не было слышно гагар. Вверх, вверх, сквозь торф, сквозь время, поднимаются их голоса — голоса добрых сестер из общины Святой Марии, вдалбливающих краснокожим детям свой лживый катехизис.
Я танцую, сообщая сквозь толщу торфа о своем присутствии, и ответом мне становятся дрожание земли и громыхание поезда, едущего на восток, уносящего моего деда — тогда девятилетнего — в Индейскую школу Карлайла, где они танцевали под навязчивый ритм песни «Убей индейца, спаси людей». Темный торф, темные времена: Водяной барабан почти лишился голоса. Память, наподобие торфа, связывает давно умерших с живыми. Дух, наподобие воды, поднимается из глубин на иссушенную землю, где стоят школьные бараки, чтобы поддержать моего деда, обитающего в одном из них. Им не удалось убить индейца. А сегодня я танцую на Водяном барабане торфа в стране больших синих озер, где слышен зов гагар. Во время танца мои ступни ощущают волнообразный сигнал о моем присутствии, проникающий сквозь торф, и отправляют посредством памяти волнообразный сигнал о своем присутствии. Мы по-прежнему здесь. Как живая поверхность Sphagnum, залитый солнцем зеленый ковер на вершине колонны из темного спрессованного торфа, мимолетные, если брать нас по отдельности, долговечные, если брать нас вместе. Мы по-прежнему здесь.
Возможно, мое присутствие следует обозначить с помощью красной кроссовки, и никак иначе. Живя и не делая ничего больше, я отдаю должное жизням моих предков и закладываю фундамент для своих внуков. Мы несем глубокую ответственность друг за друга. Собираясь вместе и танцуя на манер предков, мы отдаем должное этой связи. Подготавливая почву для наших детей, мы живем подобно Sphagnum.
Портрет Splachnum
Струйный поток течет через стратосферу, как мутная река. Он стартует от одного берега и оседает на другом, равномерно распределяя осадочный материал. Подхваченные потоком семена и споры составляют компанию бродячими пауками. Каждый континент наводнен этим воздушным планктоном. Удивительно не то, что Земля так густо заселена, а то, что она не везде одинакова. Каждая блуждающая спора каким-то образом находит путь домой.
Это всемирное облако спор припудривает каждую поверхность, создавая возможность появления мхов. Те виды, которые я наблюдала на подъездной дорожке своего дома в северной части штата Нью-Йорк, следующим утром встретились мне в трещинах тротуара на улице Каракаса. Эти же мхи пробивают трещины в шлакобетонных стенах антарктических станций. Имеет значение не близость к экватору, а особый химический состав тротуарного покрытия, благодаря которому оно становится домом для мха.
Понятие «дома» для тех или иных видов мха зачастую является еще более узким. Одни живут только в воде, другие — только на суше. Эпифитные мхи селятся на ветвях деревьев, и нигде больше, но некоторые эпифиты выбирают исключительно ветви сахарного клена, а отдельным видам нужны лишь отверстия в гнилых сучках сахарных кленов, растущих на известняковых почвах. Есть такие, которые колонизируют любой свободный кусок почвы, есть и такие, которым необходима земля, выброшенная при рытье нор гоферами, обитающими в высокотравной прерии. Некоторые петрофильные мхи способны жить на граните, некоторые — на известняке, а Mielichoferia выбирает только камни, содержащие медь.
Но самым разборчивым в этом смысле является Splachnum. Его не найти в привычных нам местах обитания мха — только на болоте. Причем он не водится с «простолюдинами» вроде Sphagnum, сооружающего кочки из торфа, нет его и по берегам прудов с темной водой. Splachnum ampullulaceum встречается там и только там, где есть экскременты оленя. Экскременты белохвостого оленя. Экскременты белохвостого оленя, пролежавшие на торфянике четыре недели. В июле.
Я никогда не находила Splachnum специально. За несколько дней до своего занятия по мхам я отправилась на зыбучее болото в Адирондакских горах, надеясь найти немного Splachnum, чтобы показать студентам. Я уже видела его там, но лишь тогда, когда искала что-то другое. Я пробиралась сквозь грязь, и с каждым моим шагом в воздух попадало облачко слабонасыщенных сернистых газов. Занявшись поисками на поверхности торфяника, я обнаружила несколько цветков саррацении и росянки, нити паутины на ветвях кальмии. Испражнения оленей — и койотов — встречались в большом количестве, но ни на одной аккуратной кучке коричневых катышков не было
