Александр Невзоров - Происхождение личности и интеллекта человека
Дело вообще совершенно в другом.
Существует неоспоримая очевидность того, что причиной невозможности «опознать» и, соответственно, «оценить» компоненты реальности (или реальность в целом) является некий нейрофизиологический «срыв» (механизм которого пока непонятен), сделавший для больного невозможным взаимодействие оперативных корковых структур восприятия с «базой» сознания.
(А вот произошел ли «срыв» по причине невозможности корковых зон «адресоваться» или гиппокампальных — «ответить» на эту адресацию; или же причиной дисфункции стала третья причина, exempli causa, патология проводящих путей меж этими отделами мозга, для данного исследования не является принципиальным вопросом.)
Строго говоря, на данный момент в оценке этого дефекта работы мозга нейрофизиология вернулась на уровень реплики Г. Мунка:
«Видит, но не узнает».
Ceterum, а теперь вновь вернемся к нашему «существу», его продвижению и его возможностям адекватно оценить реальность вокруг себя.
Мы не знаем, сколь на самом деле «груба» его адресация к «ленте» собственного сознания. Можно предположить, что отсутствие номинаций (т.е. развитого «языка»), т.е. полного и понятного классификатора многообразия мира, позволяет осуществить лишь самую незатейливую, а возможно, и не всегда успешную адресацию к той базе ассоциаций, что находится в нейронах гиппокампа.
Nihilominus, результаты даже этой примитивной адресации, позволяют точно и симфонично активировать нужные участки коры, отсекая второстепенные на данный момент факторы, а точная дири- жировка агрессиями (через ретикуло-лимбические связи) — дает возможность выстроить безошибочное и эффективное поведение.
Любопытно, но эта связка «грубой адресации и ответной ей аналогии или ассоциации» — самый вероятный претендент на роль того, что можно было бы назвать «разумом», тем самым minimumo consumendi, который является врожденным и обязательным свойством мозга любого млекопитающего, а возможно, и «просто» позвоночного.
В любом случае, перефразируя известное высказывание Феодосия Добржанского (1900-1975): «Ничто в нейрофизиологии не может быть понято вне контекста эволюции».
Понятие «разум», несмотря на всю его кажущуюся расплывчатость, строго нейрофизиологично и эволюционно.
Оно привязано как к истории самого субстрата мозга (головного и спинного), так и к эволюционному усложнению физиологии организма.
Puto, здесь будет уместным уточнить, что исследования ассоциативных возможностей мозга млекопитающих и рыб начались еще в 1927 году группой учеников И. Павлова Г. Зеленым, Г. Прокофьевым,
В. Малченковым. Уже в 1934 году в «Материалах V Всесоюзного физиологического съезда» была опубликована работа Н. Подкопаева «Условный рефлекс как ассоциация», в 1952-55 годах — труды Н. Рокотовой «Образование временных связей в коре головного мозга собак при действии нескольких индифферентных раздражителей» и «О временных связях на индифферентные раздражители у антропоидов (шимпанзе)», О. Малиновского «Выработка временной связи на индифферентные раздражители у кроликов» (1953), Н. Тих «Исследование процесса ассоциаций у детей и низших обезьян» (1955), И. Кармановой «Материалы к сравнительной физиологии коркового замыкания» (1954), Б. Сергеева «Эволюция ассоциативных временных связей» (1967), Ю. Трошихи- ной «Эволюция мнемической функции» (1973) et cetera. Вышеупомянутые работы фиксировали эксперименты по бесспорному выявлению реальных ассоциаций у высших и низших обезьян, кроликов, хорьков, морских свинок, собак, крыс, кошек, голубей, канареек, синиц и рыб.
Чуть выше я характеризовал процесс доречевой адресации как «весьма незатейливый» и даже «примитивный». Puto, имеет смысл попытаться оценить степень этой «примитивности». Именно для этой оценки нам и понадобится наше гипотетическое, дикое и крайне архаическое «существо».
Ergo, что же происходит вокруг него, какова ежесекундная реальность «древнего леса», в котором оно продвигается?
Что именно должно быть оценено его мозгом с максимальной отчетливостью, чтобы «существо» оставалось (какое-то время) живым и сытым?
Какой набор точных ассоциаций, аналогий и контраналогий необходим для простого продвижения в мезозойских (exempli causa) зарослях хотя бы на пять метров вперед?
Для начала разберемся с тем, как выглядел этот лес и что он собой представлял.
Напомню, что в те времена, наряду с унаследованными от палеозоя папоротниками, хвощами, саговниками и гинкго, уже окончательно оформились хвойные. Еще были «живы» весьма неторопливо уходящие с эволюционной сцены беннеттиты. Появились первые покрытосеменные и первые цветы, схожие с магнолиями и лотосами.
(По всей вероятности, уже существовали пигменты, изменяющие цвет листвы в зависимости от времени года. Но утверждать это с полной уверенностью трудно, так как девон, карбон и пермь, fortasse, еще не знали сезонного пигментирования.)
In genere, выбранный нами наугад период (поздний мезозой, т.е. «мел») — это шумная, яростная и яркая эпоха. Это время многотонных спинозавров и тиранозавридов; время яркоглазых малышей лиелиназавров и необычайно проворных бегунов — велоцирапто- ров; время флегматичных пожирателей мха — трицератопсов, да и еще примерно тысячи видов, среди которых уже освоились такие биологические новации, как муравьи, сумчатые и плацентарные, а первая пернатая мелочь, типа иберомезорнисов (Iberomesornis), встретилась с уже «отходящими» птерозаврами, размах крыльев которых достигал 12-15 метров.
Залитый кровью, полный гулом, ревом, драмами и нежностью (к детенышам и половым партнерам) поздний мезозой стал временем, когда формировались артикуляторы, герифицировались полушария, а на агрессии (в предчувствии скорого господства млекопитающих) наносилась самая последняя «полировка».
Е supra dicto ordiri вполне уместно предположение, что картина позднемезозойского леса была звучной и сочной.
Igitur, для успешного движения по нему требовалось принципиальное «понимание» множества различных явлений, звуков, качеств, запахов и свойств. (Т.е. успешная адресация ассоциативных центров коры к гиппокампу, получение «ответа», позволяющего сопоставить находящееся ad oculus с тем, что хранится на «ленте» сознания. Заметим, что только это, в любую геологическую или историческую эпоху, позволяет сделать верную «оценку» реальности, а в зависимости от оценки, выстроить верную модель поведения). Explico.
В «верхнем» поле зрения нашего гипотетического «существа» неизбежно находятся несколько тысяч разновеликих древесных листьев. Все они (соотносительно с размером и тяжестью) — в состоянии различной динамики. Соответственно, различны и межлиственные просветы, а через это — и образованный ими световой мерцательный узор, изменяющийся каждое мгновение.
Уже одна эта простая «картинка» требует наличия «поясняющих ассоциаций», которые позволят «существу» классифицировать множественность подвижных светлых и темных форм над своей головой как нечто малосущественное и почти не содержащее угрозы.
Atque стоит отметить, что излишняя «навязчивость» этих «пояснений» могла бы разбалансировать всю тонкую картину восприятия, сделав не самый важный фактор основным событием мгновения, что (опять- таки) могло спровоцировать неверное поведение. Как осуществляется «иерархия» значимости видимого? Гипотезу способности мозга отделить малосущественное предлагает в своем труде В. Д. Глезер: «Как показывают исследования зрительного восприятия, в модели мира, создаваемой мозгом, помимо механизма классификации участвует второй механизм... Функция второго механизма — определение пространственных соотношений; роль этого механизма самым тесным образом связана с актом внимания. По существу обе функции — конкретизация объекта за счет описания пространственных отношений и внимание — представляют собой нераздельное целое» (Глезер В. Д. Зрение и мышление, 1985). Сущностная часть этой трактовки — в понятии «пространственных соотношений», т.е. в возможности дифференцировать «ближнее-среднеближнее-среднедальнее-дальнее», что подтверждается схемами движения глаз при рассматривании различных пейзажей, приведенными А. Ярбусом в его классическом труде «Роль движения глаз в процессе зрения» (1965). Понятно, что лес на картинах, послуживших материалом для экспериментов, совсем иной (чем в нашем случае), но принцип разной фиксации на разноудаленных деталях пейзажа — проиллюстрирован на схеме А. Ярбуса вполне убедительно (илл. 44а-Ь).
Илл. 44a-b. Схема движения глаз (на примере картины «Утро в сосновом лесу»). (По Ярбусу)
Чуть ниже уровнем (прямо ad oculus «существа») располагается многомерно-слоистая и тоже очень подвижная картина фронтального (уже не имеющего просветов) лесного фона, в котором перемешаны ветви, побеги, листва, лучи, стволы, стручки, тени, воздушные радикулы, плоды, цветки, стробилы, капающие смола и соки, льющийся птичий помет, осыпания пыльцы, падения отслоившихся пластин коры и пар, восходящий от горячих прикорневых болот. Этот фон динамируется срывами и пролетами птиц; перемещениями дейнозухов (Deinosuchus), протаскивающих свои двенадцатиметровые туши через прикорневые плетения; роющими мох эупло- цефалами и, fortasse, еще десятками представителей различных видов активной жизни, колеблющими и сотрясающими великолепное растительное месиво «мела».
