Метазоа. Зарождение разума в животном мире - Питер Годфри-Смит
Около 2007 года вышла серия статей, где были представлены новые данные об этой взаимосвязи, а также теория или, скорее, группа теорий, которая их объясняет{253}. Новые данные получены на основе нейровизуализаций, продемонстрировавших, что области мозга, ответственные за эпизодическую память, активны и в тот момент, когда человек пытается представить себе будущее. Согласно этой теории, одна и та же способность «мысленного путешествия во времени» помогает нам и заглядывать вперед, и оглядываться назад. В свете нового знания становится понятно, что признаки этой связи все время лежали на поверхности – их нужно было просто заметить. Мы ведь и вправду можем без особых усилий «вспомнить» события так, будто смотрели на них из другой точки пространства. С помощью эпизодической памяти мы можем даже увидеть себя со стороны.
Новый взгляд на эпизодическую память изменил и наше представление о целях, которым она служит. Современные теории рассматривают память в контексте ее функций. Предполагается, что мысленные путешествия во времени помогают нам планировать свои действия путем моделирования ситуаций, которые могут случиться в будущем. Дела не обязательно должны обернуться именно так, как мы себе нафантазировали, – это просто вероятности, завтра все может измениться. С этой точки зрения эпизодическая память, обращенная в прошлое, – всего лишь побочный продукт умения предвидеть будущее. (Такой подход называют гипотезой «первичности будущего» или «конструирования эпизодов».)
Почему мы должны этому верить? Во-первых, потому, что эпизодическая память очень ненадежна. Если бы она предназначалась исключительно для записи событий, можно было бы ожидать, что она будет записывать их с большей точностью. Воспоминания, хранящиеся в эпизодической памяти, сомнительные, но при этом яркие, и это подтверждает предположение, согласно которому она представляет собой побочный продукт умения обдумывать вероятные сценарии будущего. Способность заглянуть вперед помогает нам заодно и состряпать себе прошлое.
Некоторые положения этой гипотезы, скорее всего, заходят слишком далеко, противопоставляя ориентированную в будущее задачу планирования обращенному в прошлое акту припоминания. Даже от семантической памяти было бы мало толку, если бы она не помогала планировать будущие действия, но это не мешает ей хранить знания, полученные в прошлом. Семантическая память тоже бывает неточной, несмотря на то что ее основная задача – сохранять следы прошлого, чтобы опираться на них, принимая решения относительно будущего; и, скорее всего, эпизодическая память не так уж от нее отличается. Попробуйте покопаться в своей эпизодической памяти о каком-нибудь недавнем насыщенном событии, например о бурной вечеринке. Вы можете вернуться к этому воспоминанию и попытаться – может, нечетко – припомнить какой-нибудь факт, на который в тот момент не обратили особого внимания («Да эти двое просто не отходили друг от друга!»).
Сохранение информации может быть не единственной функцией памяти независимо от ее вида. И семантическая, и неточная эпизодическая память выполняют еще одну задачу: они оформляют нарратив, помогающий нам сохранять целостное представление о себе. Это предположение основывается на давних исследованиях ненадежности эпизодической памяти. Оно до сих пор кажется разумным, и нужно понимать, что эта функция памяти не равна созданию картины будущего при планировании.
Эти данные можно интерпретировать иначе – предположить, например, что эпизодическая память, вкупе с воображением и рядом других умений, обеспечивает способность к автономной обработке информации, или, другими словами, «офлайн-обработке». Эту способность можно направить как вперед, в будущее, так и назад, в прошлое, или же вообще в сторону (в альтернативное настоящее). Быть «онлайн» в этом смысле – значит находиться в обычном потоке информации, текущем от ощущения к действию. Мы находимся «офлайн», когда конструируем и тасуем вероятности, при условии что они не являются непосредственной реакцией на происходящее вокруг и мы не предпринимаем никаких действий, руководствуясь ими, – как минимум в данный конкретный момент. К такому взгляду склоняется и Донна Роуз Эддис, одна из ведущих ученых, работающих в этой области психологии{254}.
Офлайн-обработка, умение отвлечься от того, что происходит в окружающей реальности, – важная характеристика человеческого мышления. В каком-то смысле ее появление привело к возникновению разума в его высшем проявлении – свободного, творческого, не ограниченного лишь «здесь и сейчас». Офлайн-моделирование полезно – это инструмент, имеющий практическое значение для принятия решений. Но, кроме всего прочего, оно еще и наделяет человеческий опыт его чувственным своеобразием.
Мысль, что офлайн-обработка есть цельная, хотя и многосторонняя способность, касается и сновидений. Веками их, что не удивительно, трактовали в религиозном и духовном ключе, но первую убедительную теорию сна с хорошим нейробиологическим обоснованием (я не касаюсь фрейдизма) разработали в 1970–1980-х годах гарвардские психиатры Аллан Хобсон и Роберт Маккарли{255}. Они предположили, что человек видит сны, когда в стволе мозга (самой нижней и древней его части) происходит всплеск активности, а кора больших полушарий пытается ее как-то осмыслить. Позже Френсис Крик и Грэм Митчисон предположили, что сновидения – это своего рода мусор, в смысле, знакомом каждому пользователю компьютера{256}. Сновидения помогают избавиться от ненужной и разрозненной информации, перетаскивая ее в «корзину», чтобы не засоряла мозг. На этом фоне ряд недавно сформулированных теорий сновидений кажутся наиболее адекватными тому, что сны, как считается, делают{257}. Сны в них представляются своего рода моделированием, рекомбинацией и сопоставлением вероятностей, а кроме того, они консолидируют память путем воспроизведения фрагментов прошлого опыта. Сторонники такого подхода считают, что сновидение неразрывно связано с другими видами офлайн-активности, к которым причисляют мечты, размышления в полусне и саму эпизодическую память.
Очевидно, что сны – это слабоуправляемая форма взвешивания вероятностей и моделирования сценариев. Возможно, в наше представление о снах нужно добавить и мысль Хобсона и Маккарли о хаотической активности, которая передается из нижних областей мозга в кору, – а та, в свою очередь, пытается ее обработать. Может, эта активность – своего рода полезный шум, перемешивающий обрывки информации, и на этом фоне ее целенаправленная обработка протекает успешнее.
Все вышесказанное дополняет картину, согласно которой мыслительная деятельность человека включает в себя совокупность ощущаемых или частично ощущаемых офлайн-процессов – внутренних событий, которые как-то переживаются, и граница, отделяющая их от сновидений, размыта. Но какое отношение эти феномены имеют к моему повествованию о теле и разуме?
Рассказывая об опыте в предыдущих главах, я прежде всего говорил о месте «я» в мире, о взаимодействии с ним в реальном времени, здесь и сейчас. Здесь же будет уместна емкая фраза, там и сям всплывающая в философии со времен Мартина Хайдеггера и использованная Энди Кларком в заглавии его легендарной книги: до сих пор речь шла в основном о «здесь-бытии»{258}. Теперь, когда мы вынесли за скобки чувственный опыт, мы имеем дело уже не со «здесь-бытием», но с «не-здесь-бытием».
Вероятно, эта сторона опыта присуща не только человеку; не исключено, что она есть и у многих других животных. Сновидения – вот ключ. Сон как таковой невероятно широко распространен среди животных, и, скорее всего, он очень древнего происхождения{259}. Зачем он нужен, мы понимаем плохо, но, очевидно, не только для того, чтобы дать отдых телу. Каракатицы, разноцветные родственники осьминогов, послужили объектами двух замечательных исследований сна{260}. Благодаря первому мы узнали, что этим животным свойственно состояние, очень похожее на парадоксальный сон (стадию быстрого движения глаз) у человека. У спящего человека так называемый медленноволновой сон чередуется с периодами парадоксального сна, характеризующегося повышенной активностью мозга, причем парадоксальный сон у человека ассоциируется
