Метазоа. Зарождение разума в животном мире - Питер Годфри-Смит
Суша занимает треть поверхности Земли, но обитает на ней около 85 % всех видов живых существ, по крайней мере если считать только многоклеточные организмы{248}. (Пока не очень ясно, как обстоит дело с бактериями и им подобными.) Поворотный пункт – момент, когда суша обогнала море по разнообразию видов, – случился где-то в последние 100 миллионов лет, относительно недавно по временной шкале этой книги, и с тех пор дисбаланс сохраняется.
Естественным образом напрашивается предположение: несмотря на то что первые стадии эволюции прошли в воде, после колонизации суши ее темп ускорился. Герат Вермей, выдающийся биолог из Калифорнийского университета в Дэвисе, посвятил этой теме целую серию статей. Вермей работает в основном с моллюсками. Этот ученый весьма оригинально мыслит: он проводит ряд неоднозначных аналогий между биологической эволюцией и деятельностью человека. Вермей описывает эволюцию в терминах экономической конкуренции, гонки вооружений, вторжений и набегов. Я, превращающийся в любителя, оперируя столь гигантскими временными шкалами, порой сомневался, стоит ли описывать ход биологической эволюции в терминах, заимствованных из наук о людских конфликтах, особенно в последних главах, где речь идет как раз о вторжении и колонизации. Вермей, напротив, не стесняется в сравнениях, и не потому, что считает их безобидной образной формулировкой, но потому, что убежден, что степень сходства здесь действительно высока и в обоих случаях действуют одни и те же закономерности.
Еще один интересный факт: Вермей ослеп в возрасте трех лет. Всю свою научную деятельность, в том числе превосходные исследования раковин моллюсков, он осуществляет без опоры на зрение.
Применяя свой экономический подход, Вермей утверждает, что по сравнению с морем эволюция на суше проявляет больше изобретательности, порождает больше «высококачественных инноваций» и это закономерно. Одна из причин – высокая продуктивность суши с ее мощными энергетическими потоками. Другая причина – простор для действий: «Воздух не так сильно ограничивает активность, как плотная, вязкая водная среда».
В статье 2017 года Вермей доказывает это, перечисляя эволюционные новшества и отмечая, где они возникли: в море, на суше или же и там и там{249}. Он начинает с ордовикского периода – с момента выхода животных на сушу – и движется вперед во времени. Согласно нарисованной им картине, детство жизни прошло в благоприятной морской среде, но эволюция развернулась во всю мощь только после того, как организмы столкнулись с трудностями обитания на суше.
Ряд несовпадений между моделью Вермея и моей – всего лишь вопрос перспективы. Он начинает с той стадии, где базовые основы эволюции уже заложены и их можно принимать за данность, а вот моя книга посвящена этим самым основам. И тем не менее я думаю, что в своих сравнениях он не всегда «справедлив» по отношению к морской специфике. Например, одним из эволюционных новшеств, которое рассматривает Вермей, выступает полет – активное передвижение по воздуху. Полет, пишет Вермей, появился и там и там, но на суше – раньше. Однако самые разные морские животные научились «летать» давным-давно. На суше полет (наряду с рытьем и карабканьем) – единственный способ покинуть поверхность и освоить трехмерное пространство. В море плавание и дрейф трехмерны изначально. Еще до появления рыб в море «летали» медузы.
Другие примеры из тех, что приводит Вермей, такие как теплокровие, кажутся более адекватными в плане сравнения суши и моря. Но я не согласен с выводом о том, что условия в море, как он говорит, «сдерживают инновации». Альтернативная гипотеза утверждает, что место творчеству есть как на суше, так и в море, и расставляет эволюционные новшества в хронологическом порядке.
В море, причем в силу необходимости уже на ранних этапах, появилось множество важных новинок – именно там животные совершенствовали свои тела, органы чувств, конечности, нервную систему и мозг. Море было той реальностью, в которой эволюция сделала свои первые шаги. И только после того, как способ бытия животных оформился окончательно, они смогли воспользоваться возможностями, которые сулила им залитая солнцем оранжерея суши. Чтобы приспособить их к жизни на земле, эволюции пришлось изобретать все новые и новые решения. В результате появились млекопитающие и птицы, строгий контроль температуры тела, новые виды социальной организации и новые способности, позволяющие менять окружающую среду под свои нужды. Мы должны сказать морю спасибо – за наши нервные клетки, за мозг, в котором сейчас отдаются эти слова, за наши живые тела и за опыт как таковой. Но выход на сушу открыл эволюции новые двери.
10. Постепенный итог
…когда я просыпался среди ночи, то, не соображая, где я{250}, я не сознавал также в первое мгновение, кто я такой; у меня бывало только, в его первоначальной простоте, чувство существования, как оно может брезжить в глубине животного; я бывал более свободным от культурного достояния, чем пещерный человек; но тогда воспоминание – еще не воспоминание места, где я находился, но нескольких мест, где я живал и где мог бы находиться, – приходило ко мне как помощь свыше, чтобы извлечь меня из небытия, из которого я бы не мог выбраться собственными усилиями: в одну секунду я пробегал века культуры, и смутные представления керосиновых ламп, затем рубашек с отложными воротничками мало-помалу восстанавливали своеобразные черты моего «я».
Марсель Пруст.
В поисках утраченного времени. Том 1[12]
1993
Никогда не забуду, как впервые услышал пение китов. Это был лет двадцать пять тому назад на Большом Барьерном рифе недалеко от островов Уитсанди; пели горбатые киты. Я помню лицо своей спутницы, когда мы, погрузившись под воду, услышали этот звук. Она обернулась ко мне, и глаза у нее стали большими, как блюдца.
Казалось, что звук шел откуда-то издалека. Слышно было хорошо, даже очень, но звук доносился как будто бы с большого расстояния. Это была энергичная песня: высота тона то повышалась, то понижалась. Мне вспоминается, что она сопровождала нас все время погружения, хотя за давностью лет я в этом уже не уверен.
Сейчас эта часть рифа хранит жалкие остатки былой красоты, но речь не об этом. Речь о памяти – об одной из ее разновидностей. Эпизодическая память – это память о конкретном опыте, которая не просто фиксирует происходившее – «я был недалеко от Уитсанди и слышал, как поют киты», – но сама по себе является опытом или, по крайней мере, имеет к нему какое-то отношение и сопровождается зрительными, слуховыми и другими чувственными образами. Воспоминание о важном событии как-то ощущается, оно на что-то похоже. Я могу восстановить в памяти часть впечатлений и настроений того дня, когда я услышал песню китов, хотя с тех пор прошло уже много лет. Эпизодическая память – важная часть человеческого опыта и нить, которая приведет нас к следующей большой теме.
Не здесь
Память – основа разума и познания. Иногда память представляют чем-то вроде склада: единицы информации отправляются туда на хранение для последующего использования. В предыдущих главах этой книги память упоминалась в основном применительно к научению; научение невозможно без запоминания, запечатления информации в нервной системе.
В психологии различают четыре или пять основных видов памяти. Есть память семантическая – память о фактах: Париж находится во Франции. Процедурная память хранит навыки, например умение ездить на велосипеде, а эпизодическая память создает воспоминания о пережитых событиях. Все они сохраняют информацию на длительное время. Кроме того, существует еще «рабочая», оперативная память, удерживающая в сознании идеи и образы, которыми человек в настоящий момент оперирует.
Считается, что у эпизодической памяти есть две отличительные черты: во-первых, она сохраняет не генерализации, а конкретные события, а во-вторых, она каким-то образом ощущается или переживается. Во множестве научных текстов описывается, насколько обескураживающе ненадежной бывает человеческая память в самых разных обстоятельствах, причем эпизодическая подводит нас особенно часто.
Канадский психолог Эндель Тульвинг, который в 1970–1980-х годах выделил и описал основные
