Жан Ролен - …А вослед ему мертвый пес: По всему свету за бродячими собаками
Когда я так прогуливался по Джордж-стрит, особенно по вечерам, когда уже стемнело, меня всегда неприятно удивляло, что светофоры, которые имеются там на каждом перекрестке, подолгу не меняют цвета, из-за чего пешеходы скапливаются большими плотными группами, внутри которых присутствие курильщика отнюдь не приветствуется — в его адрес скоро начинаются такие же демонстрации враждебности, как если бы дело происходило в закрытом помещении; доходит до того, что теперь уже весь город пронизан этим неприятием, так что любитель табакокурения повсюду наталкивается если не на прямые запреты, то на всеобщее, подчас угрожающее осуждение. Отель, где я остановился, беспардонно расхваливал свое гостеприимство, здесь, мол, «a home away from home», «much like if you were visiting an old friend»[12], только этот старый дружище в зависимости от условий спроса и предложения, что ни день, варьировал цены, завтрака здесь больше не подавали, о вашем белье не заботились, — так вот, этот отель тоже, конечно, ввел запрет на курение, а чтобы поддерживать в своих клиентах опасливое уважение к этому запрету, там чуть не каждую ночь устраивали шутку, скопированную с обычая, что практикуется во флоте и проделывается в два захода: сначала включается сигнал тревоги, звучащий так же устрашающе, как сигнал бедствия на тонущем корабле, он распространяется повсеместно — каждый номер снабжен громкоговорителем; затем следует приказ ждать новых инструкций. Тянутся долгие минуты, в течение которых ни единый звук не свидетельствует о том, происходит ли в отеле что-либо, ведь было бы необходимо предпринять розыски, найти источник огня, и вот наконец тот же голос через громкоговоритель предлагает экипажу, то есть постояльцам, снова ложиться спать, заверив их, что опасность в настоящий момент устранена полностью, и вскользь извинившись за причиненное беспокойство. Единственное достоинство этой гостиницы или, вернее, единственное доказательство, что ее содержателям не совсем чужды гуманные порывы, — тот факт, что каждый номер украшают картины Марка Ротко, притом разные — это мне известно, поскольку я перебрал несколько комнат.
В тот вечер, когда я прохаживался по Джордж-стрит, мое внимание привлек экран телевизора в витрине одного туристического агентства, там демонстрировали маленький закольцованный фильм про то, как ловят рыбу-меч. Поначалу действие развивалось, как и следовало ожидать: рыба-меч билась, прыгала и т. п., а рыбак, хвастливо приосанившись на скамье, приводил в порядок свою амуницию с тем сияющим и одновременно растерянным видом, какой можно наблюдать только у детей, восседающих на горшке, однако в последние секунды, когда пойманная рыба, гигантский экземпляр, была уже подведена к самому борту, произошло нечто чрезвычайное, что в кадр не попало, но рыба-меч внезапно на добрых три четверти исчезла из виду, такое могло быть только следствием нападения акулы, а потом на конце удочки уже не осталось ничего, кроме чудовищной головы, заканчивающейся хоботком, на котором еще оставался красный налипший клочок мяса. То же агентство предлагало и другие способы проведения досуга на воде, в том числе экскурсию продолжительностью в несколько часов (отплытие с морского пассажирского терминала Секула Кви) сулящую встречу с горбатыми китами. Поскольку назавтра я был приглашен на ужин к Марианне, а до тех пор делать было нечего, тем более что я отменил свои переговоры с мореходной компанией, обслуживающей Новую Гвинею, родину поющей собаки, мне показалось, что такая экскурсия может оказаться недурным времяпрепровождением. Тем паче что, бегло проглядев программу плавания, я уразумел следующее: хотя встречу с китами агентство гарантирует «на сто процентов», эта гарантия войдет в действие не раньше следующего месяца.
Двенадцать лет прошло с тех пор, как Марианна покинула Сараево — это было незадолго до конца войны — и переехала в Австралию. Я уже дважды встречался с нею там: в первый раз, когда затеял экспедицию к ограде против динго, вторично — по возвращении после выполнения тайной миссии в Новой Зеландии, похода по следам фальшивой супружеской четы: двух секретных агентов, устроивших взрыв на судне экологов. Во время этого второго посещения я переусердствовал со спиртным за ужином в ресторане квартала Рок, а позже, вечером решился на смутную и неуместную попытку сближения, которую Марианна отвергла, но с такой деликатностью, которая, по-моему, могла происходить только от ее абсолютной чуждости злу, это избавило нас обоих, и ее, и меня, от той взаимной неловкости, что обычно сопутствует инцидентам такого рода. Избавило настолько, что единственным удручающим следствием моей неловкой выходки стало появление в финале книги, экземпляр которой у Марианны был, тех самых слов, какие она тогда нашла, чтобы поставить меня на место; сказано было по-английски, а этот язык ее муж Владо (поскольку за это время она вышла замуж) прекрасно знал, и потому первый же вопрос, который он мне задал, правда, между делом, когда мы ужинали втроем, был именно вопрос насчет обстоятельств, при которых Марианна произнесла эту фразу, на которую он наткнулся, листая мою книгу. Воистину, когда дело касается подобных материй, с хорватами лучше держать ухо востро, впрочем, как и с представителями любой народности из тех, что входили в состав бывшей Югославии.
Да, Владо был хорватом. Уроженец Герцеговины, он насилу смог уклониться от службы в войсках Хорватского совета обороны — ополчении, во время войны защищавшем с неистовой яростью предполагаемые интересы своей общины; уже живя в Австралии, он не в добрый час вздумал возвратиться на родину погостить — как раз перед началом войны. Марианна тоже была хорваткой, но родом из Сараева, большую часть осады этого города она провела в тех же условиях, что выпали на долю прочим его жителям. В тот вечер мы почти не заговаривали о войне, но был разговор подольше: об их плане когда-нибудь вернуться в Герцеговину, в селение, где Владо родился, у него там остались дом и виноградник, а им хочется, чтобы их дочь Ева выросла хорваткой, и не в большом австралийском городе, а в сельской местности.
Прежде чем пройти к столу в их квартире, расположенной в сиднейском районе Параматта, я заметил возле телевизора статуэтку Девы Марии, вне всякого сомнения, вывезенную из Междугорья, так же, как дивный календарь, украшающий хижину отца Джона в Касанге, но я воздержался от комментариев насчет подобного совпадения, боясь, что, рискнув коснуться этой темы, буду вынужден потом прикидываться, будто я что-то смыслю в таинственных материях, на что в действительности не претендую.
И вместо того чтобы рассказывать о своей экскурсии, занявшей вторую половину дня, во время которой мы в глаза не видели никаких китов да и ничего вообще, кроме монотонно темной морской синевы, чуть заметно колеблемой равномерными длинными волнами без единого буруна, без малейшего всплеска пены, да, отказавшись от описания этой убийственно нудной экскурсии, от которой я сохранил в подарок Марианне билет с пометкой «Годен для повторного использования», я решил поведать о своем участии в охоте на динго в компании Тони Мейо, колебался только, какой из двух версий финала отдать предпочтение, поскольку их назидательность неравноценна. Согласно первой, если вернуться к повествованию об этой истории в том пункте, где я ранее от него отвлекся, наша четырехколесная моторизованная колымага с трудом тащилась вперед по размокшей дороге, ее вращающийся прожектор беспорядочно шарил по земле и воздуху — Тони Мейо был слишком поглощен своими водительскими заботами, чтобы заниматься еще и им, — и освещал (точнее, грубо вырывал из мрака, чтобы тотчас погрузить обратно) случайные фрагменты пейзажа — недолговечные сезонные болотца, какие-то заросли, перепутанную крону дерева, из семейства акаций, называемых здесь мульга, каменистую прерию, усеянную шарами перекати-поля, по которой во всех направлениях разбегались кролики. Когда мы оказались на вершине холма, Тони Мейо выключил мотор, чтобы дать нам возможность в тишине полюбоваться на Млечный Путь. Затем мы продолжили свое земноводное продвижение, то на полной скорости мчась по отрезкам дороги, не пострадавшим от ливня, то буксуя в жидкой грязи, причем порой казалось, что машина вот-вот в ней утонет. «Если луч прожектора поймает глаза динго, — предупредил меня Тони Мейо, которому время от времени все-таки удавалось контролировать это устройство, — они сверкнут желто-зеленым блеском». По меньшей мере один раз мы едва не пристрелили по ошибке лису, впрочем, лисы относятся к завезенным на континент видам наряду с верблюдами, лошадьми, ослами, козами, свиньями, буйволами, кошками и собаками — короче, со всеми, кроме сумчатых, и в этом смысле ее также можно теперь причислять к «паразитам». Наконец в луче прожектора впрямь вспыхнула пара желто-зеленых глаз, Тони Мейо остановил машину, зарядил и нацелил свое ружье под патрон .303 British, между тем как динго, вскочив и напружинив лапы — когда мы на него наткнулись, он спал, — сделал несколько шагов в нашу сторону, будто ожидая, что мы привезли ему чего-нибудь поесть, потом повернулся и неторопливо потрусил прочь; тогда Тони Мейо толкнул меня, побуждая откинуться на спинку сиденья и не мешать ему просунуть дуло в окно с опущенным стеклом, потом он вскинул ружье на плечо, прицелился, выстрелил, промахнулся — чего доброго, умышленно, — а динго перешел в галоп и скрылся в чаще.
