Александр Никонов - Человек как животное

В результате поедания галлюциногенного зерна французский молодой пастушок увидел, как птица превращается в Мадонну и зовет его на бой с угнетателями Гроба Господня. Далее история психической эпидемии повторяется с тем только отличием, что данный Крестовый поход историки называют Крестовым походом пастушков. И конец у нее несколько иной, хотя тоже бесславный — поскольку по ходу своего продвижения к морю «пастушки» грабили местное население, король Франции Филипп V выслал войска и разогнал всю эту банду.

Известно, что запалом самого первого Крестового похода послужили слова папы римского Урбана II, который отослал избыточное население Европы куда подальше — воевать за Гроб Господень, освобождая оный Гроб от рук неверных. Это было обычным сбросом пара из перегретого демографического котла, но авторы биохимической гипотезы полагают, что хроническое отравление спорыньей сыграло в распространении этих психических эпидемий решающую роль. Поскольку периодическое подтравливание организма алкалоидами может приводить к длительным периодам психозов. На фоне которых и разворачивались события.

«Таким образом, — пишут авторы, — становятся понятными некоторые психологические особенности людей «мрачного тысячелетия» — повышенная религиозность, внушаемость, социальная мобильность. По-видимому, их в значительной мере определяла неустойчивая физиология, «расшатанная» психотропными веществами».

Не зря говорят: «Человек есть то, что он ест…»

Глава 4

Животные корни религии

Во многих религиях центральное место занимает не верование, а ритуальное поведение. Так, в иудаизме, например, от верующего требуется в первую очередь не знание догматов, а определенное, строго регламентированное поведение, соблюдение множества предписаний, обрядов… Только в ритуале достигается высший уровень сакральности.

Млекопитающие — существа играющие. Человек не исключение.

Игра приносит радость. То есть налицо форма биохимического положительного подкрепления со стороны природы. Почему же природе нужна игра? Нужна настолько, что она одаривает за игру физиологическим кайфом? Природа ведь ничего просто так не делает, зря не награждает. Нам приятно кушать — за то, что мы заряжаем тело энергией и строительным материалом. Нам приятно размножаться — за то, что мы таким образом сохраняем вид. Нам приятно играть… за что?

А за то, игра есть форма обучения. Восторженно играющие с бумажками и друг с другом котята учатся охотиться и драться. И понятное дело, что чем развитее существо, тем легче ему осуществить отрыв биохимического подкрепления от изначального природного замысла. Например, начать обжираться и жиреть, гробя здоровье. Трахаться в презервативе ради голого удовольствия, а не для полезного размножения. Играть в карты, а не в салочки.

Игра стала самоценностью. Она нравится нам сама по себе. В том числе и ролевые игры. Люди, увлеченные Толкиеном, играют в рыцарей и эльфов, размахивая деревянными мечами. Люди, увлеченные русско-французской войной 1812 года, переодеваются в солдатскую форму той эпохи и в очередной раз разыгрывают Бородинское сражение. Люди, увлеченные религией, тоже собираются вместе и понарошку проходят весь крестный путь Христа до самой Голгофы. Разница только в том, что ряженые понимают: это всего лишь игра, а боговерующие придают своей игре какой-то волшебный надсмысл.

Евхаристия — то есть шуточное поедание хлеба и вина, как будто бы это тело Господне, — тоже своего рода игра. Эта игра по-научному называется теофагией, то есть богоедством. Богоедство как ритуал в той или иной форме было присуще многим религиям, и христиане, символически поедающие своего Бога, чтобы обрести благость, здесь не одиноки. Собственно говоря, вера в то, что лучшие качества поедаемого перейдут к поедающему, свойственна всем племенам каннибалов: съем мозг умного — стану умнее, съем сердце храброго — стану храбрее, выпью кровь сильного — стану сильнее. Приблизиться к Богу через его поедание — вот чего хотели верующие всех теофагских культов, вот чего требовали их людоедские инстинкты, дремлющие в глубинах психики каждого из нас и периодически шлющие нам неожиданные приветики — то в виде евхаристии, то в виде восклицания мамы, зацеловывающей хохочущего малыша: «Ты такой сладкий! Я тебя сейчас съем!»

Сами христиане позаимствовали теофагию у язычников. Древние язычники делали Бога в виде человечка из теста и съедали его. В эпоху античности уже и деланием человекоподобной фигурки не заморачивались, ограничиваясь чистым символизмом — просто ели хлеб. Потом ушел и символизм, редуцировавшись до чистой риторики, когда хлеб римляне поэтически называли Церерой (богиня плодородия). Но затем, по мере одичания в эпоху развала великой цивилизации, люди вновь вернулись к прямой теофагии — только теперь уже в рамках христианства.

Помните Дольника с его замечательным наблюдением о том, что малые отличия между схожими вызывают наиболее активное неприятие? Когда христианские миссионеры сталкивались с дикарскими культами теофагии, они видели в этом злую карикатуру на христианскую евхаристию и начинали, как многие животные в подобных ситуациях, непроизвольно продуцировать в своих организмах биохимию ненависти. Особенно ярко это проявилось в Америке.

У ацтеков был не только каннибализм, но и теофагия, а также использование психоактивных веществ в религиозных практиках. Причем теофагия у них совмещалась с каннибализмом. Самого красивого и упитанного юношу нарекали божеством, кормили на убой, воздавали ему почести как Богу. После чего на самом деле убивали и съедали с большим аппетитом.

При этом параллельно существовал и обычай бескровной теофагии — из маиса с медом ацтеки лепили статуи своих божков, некоторое время кланялись им, проделывали ряд церемоний, после чего причащались. Любопытно, что, перед тем как съесть своего маисового бога, его «убивали» — пронзали грудь хлебной статуи копьем.

Так вот, прибывшие в Америку христиане восприняли индейское причащение как злобно-карикатурную пародию на свой культ, после чего начали жесточайшую борьбу с ним. Попутно они запретили местному населению употреблять галлюциногенные кактусы, предлагая взамен вино. Христиане считали, что опьянение от вина гораздо лучше, чем от пейота, поскольку вино от Господа, а пейот от дьявола. Так, один из испанских монахов, характеризуя упоротых индейцев, писал, что «опьянение это намного сильнее и отвратительнее, чем если б они выпили крепкого вина».

Индейцев, совершавших свои традиционные обряды, испанцы вешали, пытали, выкалывали глаза… в общем, относились к ним явно неравнодушно. А нечего дразниться!..

Но индейцы отказываться от своих ритуалов не спешили…

Ритуалы — это основа любой религии. Нет людей более склонных к разного рода ритуалистике, чем верующие. Как у птичек малейшее расхождение в брачных песнях и танцах может послужить основой для отвращения, так и у людей религиозных, принадлежащих к одной вере, малейшее расхождение в ритуалистике служит основой для ярости, ненависти, гонений, казней, пыток и обвинений в ереси.

Двумя пальцами креститься или тремя? Для нормального человека разницы нет. Но для религиозных фанатиков это повод для резни и сжигания еретиков заживо. Смеха ради приведу три абзаца с одного старообрядческого сайта, посвященный этой «проблеме»:

«…двоеперстное или троеперстное? Этот вопрос и для нашего времени не потерял еще своего значения! Почти триста лет ведутся об этом споры между старообрядчеством и новообрядчеством, и хотя теперь бесспорно и научно доказано, что двоеперстие древнейшего происхождения (с апостольских времен), а троеперстие — новейший обряд, ни на чем не основанный и, кроме того, догматически погрешительный, тем не менее никониане не хотят его оставить и продолжают держаться за него как за величайшую святыню, как за непреложный догмат веры.

До сих пор новообрядческая церковь продолжает утверждать в издаваемых ею псалтырях, часословах, часовниках (в предисловиях к ним), а также и в учебниках по Закону Божию, что двоеперстие — армянский и еретический обряд, а троеперстие — апостольское предание… Если в наш «просвещенный» век, почти безверный, и для людей именно этого века — «культурных», «просвещенных», пропитанных всяким либерализмом, — вопрос о перстосложении имеет, как видим, такое огромное вероисповедное значение, то можно представить себе, как он волновал и смущал благочестивых людей XVII в., для которых всякий церковный обычай имел непреложное значение. Вопрос о двоеперстии и троеперстии был в то время страшным и роковым, вопросом жизни и смерти. Примешь троеперстие — будешь полноправным гражданином, «православным» христианином, а останешься с двоеперстием — обречен на гибель: будешь проклят, постоянно гоним, подвергнут мучительным пыткам и сожжен в срубе, или скончаешь жизнь на пытке, на плахе, на четвертовании, или всю жизнь будешь скрываться в лесах и в других непроходимых местах, на далеких окраинах Родины и даже за пределами ее.