Франс де Вааль - Истоки морали: В поисках человеческого у приматов

Если вера заставляет человека принять полный набор мифов и ценностей, не задавая лишних вопросов, то и ученые ведут себя в этом отношении не намного лучше. Мы тоже берем на вооружение определенный взгляд на мир, не оценивая и не взвешивая критически каждое предположение из тех, что положены в его основу, и часто пропускаем мимо ушей все, что не укладывается в готовую схему. Иногда мы, подобно психологам из комиссии моей студентки, намеренно отказываемся от возможности узнать больше. Но даже если ученые едва ли более рациональны, чем верующие, а само представление о беспристрастном разуме основано на гигантской ошибке (мы не в состоянии даже думать без эмоций), все же между наукой и религией существует одно очень серьезное различие. Дело не в отдельных приверженцах того или другого, а в общей культуре. Наука — это коллективное предприятие, правила которого позволяют целому продвигаться вперед в любых обстоятельствах, даже если его отдельные части тормозят движение.

Лучше всего наука умеет устраивать состязание идей. Она запускает что-то вроде естественного отбора, так что лишь самым жизнеспособным теориям удается выжить и воспроизводиться. Представим, к примеру, следующую ситуацию. Я, скажем, уверен, что жизнь продолжается посредством крошечных гомункулов, сидящих в спермиях. Вы же, наоборот, считаете, что это делается посредством смешивания особенностей обоих родителей. Тут-то и появляется безвестный моравский монах с мешочком гороха. При помощи перекрестного опыления он наглядно показывает, что признаки передаются потомству от обоих родителей, не смешиваясь при этом. Они могут быть доминантными, рецессивными, гомозиготными или гетерозиготными. Какая нелепая сложность!

Теория с гомункулом была красивой и простой, но, к сожалению, не могла объяснить, почему отпрыск так часто походит на мать. Смешение признаков тоже выглядело прекрасно, но со временем неизбежно привело бы к полному исчезновению всякого разнообразия, поскольку вся популяция постепенно сошлась бы к чему-то среднему. Работу монаха сначала встретили критикой, потом отбросили и забыли. Наука оказалась просто не готова к ней. К счастью, через несколько десятков лет эти идеи, объясняющие наследственность, были открыты заново. Научное сообщество сравнило теории, пригляделось к фактам, прислушалось к аргументам и начало постепенно склоняться к предложенному монахом объяснению. А поскольку его эксперименты удалось успешно повторить, то сегодня Грегор Мендель считается основателем генетики.

В противоположность описанному религия статична. Она меняется, когда меняется общество, но это редко происходит под давлением фактов. Отсюда потенциальный конфликт с наукой — такой, к примеру, как нескончаемая драка по поводу эволюции. В данном конкретном случае, надо сказать, спорным оказывается вопрос относительно пустяковый, по крайней мере для биолога. То, в каком родстве состоит человек с остальной природой, едва ли составляет суть эволюционной теории, но для религиозных очернителей это главный камень преткновения. Возражений против эволюции растений, бактерий, насекомых или других животных почти не слышно: все сводится к нашему собственному драгоценному виду. Если мы не созданы Богом, говорят приверженцы религии, значит, наше существование лишено цели. Чтобы до конца понять эту одержимость проблемой происхождения человека, следует вспомнить, что иудеохристианская традиция возникла там, где ничего или почти ничего не знали о других приматах. Кочевникам пустыни были знакомы только антилопы, змеи, верблюды, козлы и т. п. Неудивительно, что между человеком и животным они видели зияющую пропасть и признавали существование души только у себя. Их потомки были потрясены до глубины души, когда в 1835 г. в Лондонском зоопарке впервые были показаны живые человекообразные обезьяны. Публика чувствовала себя оскорбленной и не могла скрыть отвращения. Королева Виктория назвала обезьян «болезненно и раздражающе похожими на человека».

В социальных и гуманитарных науках идея исключительности человеческого рода сохраняется и сегодня. Эти науки так сопротивляются всяким сравнениям человека с другими животными, что их беспокоит даже словосочетание «с другими». Напротив, естественные науки, менее связанные с религиозностью, неудержимо движутся к признанию все большего и большего единства человека и животного. Карл Линней уверенно поместил Homo sapiens в отряд приматов; молекулярная биология выяснила, что ДНК человека и человекообразной обезьяны почти полностью совпадают; нейробиологии пока не удалось найти ни одного участка человеческого мозга, для которого не нашлось бы соответствия в мозгу обезьян. Именно эта преемственность вызывает споры. Если бы мы, биологи, могли обсуждать эволюцию, вообще не упоминая человека, никто бы не стал ломать копья по поводу этой теории. Реакция была бы примерно такая же, как относительно наших дискуссий, считать ли утконоса млекопитающим или как работает хлорофил. Кому какая разница, кроме ученых?

До переезда в США я почти ничего не знал о скептицизме в отношении эволюции и уверенно относил его к числу других малопонятных национальных особенностей, таких как любовь к оружию или презрительное отношение к футболу. Но я в очередной разубедился, что отрицание эволюции не более по-американски, чем обычный яблочный пирог, когда в 2011 году слушал ответы претенденток на конкурсе «Мисс США». Сорок девять из 51 претендентки на вопрос, следует ли преподавать эволюцию в школах, желая, видимо, подстраховаться, уклонились от ответа. Эволюция пока не доказана, говорили они, к тому же существует много религиозных взглядов и других научных теорий, так что знакомить учеников нужно со всеми точками зрения. Мисс Алабама даже сказала, что эволюцию вообще не надо изучать. Однако в данном случае божья справедливость восторжествовала, и титул завоевала Мисс Калифорния, которая не только одобрила эволюцию, но и сказала, что буквально «помешана на науке».

Не менее 30 % американцев воспринимают Библию как реальное слово Божие. Вдвое больше, однако, тех, кто считает Библию либо боговдохновенным текстом, который не следует понимать буквально, либо книгой, содержащей жития святых и моральные предписания[65]. Это важно знать тем, кто пытается популяризировать эволюционную теорию. Их главной целевой аудиторией является (или должно являться) именно это «небуквалистское» большинство, поскольку оно способно прислушаться к аргументам. Но, разумеется, не в том случае, когда дискуссия начинается с пощечины. К несчастью, разговоры о несовместимости науки и религии не проходят бесследно. Из них религиозные люди узнают, что, какими бы свободномыслящими и далекими от догматизма они ни были, науки они в любом случае не достойны. Сначала они должны отвергнуть свою веру, все, что им дорого. Настойчивость неоатеистов в их пуризме представляется мне очень религиозной. Не хватает только чего-то вроде церемонии крестин, на которой верующие публично каялись бы, прежде чем получить доступ в «рациональную элиту» неверующих. По иронии судьбы монах-августинец, выращивавший в монастырском саду горох, вряд ли был бы допущен в это избранное общество.

Наиболее известным публичным защитником теории эволюции в США являлся Стивен Джей Гулд[66*]. В лучшую свою пору он был настолько популярен, что в одиночку тащил целый журнал Natural History, от которого после его смерти осталась лишь бледная тень. Гулда всегда было интересно читать; особенно увлекательными оказывались его экскурсы в историю науки, которую он, казалось, знал как свои пять пальцев. Не обязательно соглашаться со всеми его заявлениями и приводимыми фактами — а я ни в коем случае не могу во всем с ним согласиться, — чтобы признать, что он был лицом теории эволюции и ее активнейшим пропагандистом. Гулд писал с таким заразительным энтузиазмом, что тысячи молодых американцев пришли в науку под его влиянием.

Защищая эволюцию, он не забывал постоянно предупреждать об опасности расизма и генетического детерминизма, которые в прежние времена связывались с ней в общественном сознании. Гулд также яростно выступал против мысли о том, что любое поведение человека заслуживает эволюционного объяснения. «Дарвиновский фундаментализм», как он это презрительно называл, утверждает, что все, что мы делаем, управляется генами и служит только передаче наследственности. Гулд писал, что Дарвин и сам сомневался в том, что естественный отбор играет такую уж всеобъемлющую роль. Я тоже уже упоминал многочисленные формы и разновидности альтруизма, которые в рамках генетического детерминизма не находят объяснения. Можно, конечно, отмахнуться от них, назвав их «ошибками», но это, в сущности, ничего не объясняет. И альтруизм — не единственный тип поведения, имеющий мало эволюционного смысла. Вспомните хотя бы курение, мастурбацию, банджи-джампинг[67*], пьянство, запуски фейерверков и скалолазание. Неадаптивное поведение у особей нашего вида настолько распространено, что мы умудряемся над ним смеяться. Поэтому «премия Дарвина» была изобретена для тех, кто «улучшил вид, так или иначе устранив себя из генетического пула».