Мы – животные: новая история человечества - Мелани Челленджер
Людей влекут за собой невидимые потоки конфликтов и сотрудничества. Подобно другим млекопитающим хищникам, например медведям, мы очень общительны. Фактически, если судить по другим социальным хищникам, мы необычайно сговорчивы.
Мы живем большими группами, состоящими из родственников и неродственников, и мы работаем вместе на невероятном для вида приматов уровне. Но социальность часто сталкивается с противоборствующими тенденциями и механизмами. Существуют пределы, которыми ограничивается наше желание узнавать жизнь других, особенно если мы хотим использовать их или напасть на них. Таким образом, у людей есть арсенал механизмов, которые одновременно объединяют нас и позволяют игнорировать друг друга. Социальный ум человека – податливая вещь, способная менять симпатии так же быстро, как и создавать их. Есть в человеческой психологии нечто неспокойное – ментальные сделки, тернистые и запутанные.
Отголоски этого можно встретить в захватывающем дух разнообразии способов нашего поведения по отношению друг к другу. Рассказ большинства людей о себе включает в себя самовосхваление, отвращение, жалость, стыд, честолюбие и противоречия. Но при этом вся эта переменчивость мотивов маскируется общественными нравами и знаками отличия, которые каким-то образом не дают этому хаосу развалиться. С помощью общего символического мира мы достигаем активного сотрудничества друг с другом. Мы выполняем одновременно деликатные и чрезвычайно сложные задачи. Мы можем помочь незнакомцу с поломанной машиной и можем скооперироваться, чтобы построить мост через большой водоем. Но вспомните о цифровой паутине интернета. Он должен был стать свидетельством командной работы. Но сейчас он является безнравственной демонстрацией грубости. То, что могло стать доказательством склонности человека к добрососедству и обмену, обернулось алгоритмическим трайбализмом[44].
Ежечасно миллионы из нас объединяются и общаются друг с другом. В то же время исследование психолога Роберта Фелдмана выяснило, что шестьдесят процентов людей врут как минимум один раз в течение десятиминутного диалога, а в среднем – два или три раза. И женщины и мужчины врут часто, но женщины «скорее, врут для того, чтобы тот, с кем они разговаривают, почувствовал себя лучше, в то время как мужчины чаще всего врут для того, чтобы казаться лучше». В другом исследовании специалист по полиграфу Чарльз Хонт определил, что люди врут примерно в двадцати пяти процентах социальных взаимодействий. Что-то из этого является лестью и социальными ухищрениями, но суть в том, что человеческим отношениям часто свойственно коварство. Эволюционный биолог Роберт Триверс и психолог Дэн Ариели изучали человеческий обман и независимо друг от друга пришли к заключению, что люди не только лгут друг другу, они лгут и самим себе – причем еще больше, чем другим. Логика здесь в том, что если сможешь убедить себя, то, скорее всего, сможешь убедить и кого-то другого.
И это не считая всего того вреда, который мы приносим друг другу. Одной из самых больших несправедливостей современного мира является объективация кого-либо. Многим своим идеям по поводу объективации мы обязаны философам-гуманистам эпохи Просвещения. Следуя примеру Канта, американский философ Марта Нуссбаум выделила некоторые ключевые черты объективации: считать кого-то лишь средством достижения своих целей и отрицать человечность и личность. Исследователи неоднократно доказывали, что подвергающиеся объективации с большей вероятностью обезличиваются. Иными словами, то ощущение, что кто-то другой обладает значимыми мыслями или чувствами, сильно приглушено, когда мы хотим этого человека использовать.
Незначительные изменения во властных структурах могут нарушать человеческие отношения с удивительной скоростью. В 1970-х годах Давид Кипнис предположил, что обладающие властью обесценивают тех, кого считают стоящими ниже себя по иерархической лестнице. В эксперименте, моделировавшем тюремные условия, группы студентов начинали обращаться с заключенными в авторитарной и репрессивной манере, когда им доставалась роль охранника. Деперсонализация усиливается, когда люди являются инструментами в политической борьбе. Вспомните о поддержке убийства «ожерельем» во время борьбы против апартеида в Южной Африке. Или пытки водой мятежных филиппинцев военными силами США в начале XX века. Ни одно общество не застраховано от подобных вспышек жестокости.
Но мы редко когда признаем, что эти вещи тесно связаны с организацией приматов. Вместо этого мы говорим, что к этим действиям привели социальные и исторические условия. Наши политические лидеры и правовые системы не упоминают роль, которую тут может играть животная природа. Но эту уверенность легко разрушить. Подумайте, как могла бы работать мораль, если бы наш жизненный цикл был другим. Каким было бы право на собственность, если бы мы были общественными насекомыми? Как работала бы личность, если бы мы были колониальными животными, например сифонофорами, которые кажутся единым существом, а на самом деле состоят из тысяч организмов? Субъективный опыт и наше чувство долга друг перед другом сильно отличались бы у существ, которые состоят из полуавтономных частей. Если мы признаем, что подобные естественные истории повлияли бы на наши системы ценностей, мы можем признать, что наши собственные системы частично основаны на нашей биологии.
Когда мы определяем человека как разумного индивида, существующего во времени, и как самостоятельного решающего свою судьбу субъекта с правами и обязанностями, мы загоняем людей в форму, которая им изначально не подходит. Человеческие личности – кем бы они ни были на самом деле – были созданы силами, которые ищут варианты, а не обоснования. Мы создаем в уме личность, чтобы симпатизировать другим. Мы разрушаем в уме личность, чтобы перестать чувствовать эмпатию. И иногда мы отрицаем, что где-то есть разум, несмотря на все доказательства обратного.
От «я-разума» к «мы-разуму»
Истоки нашей социальной психологии не совсем ясны. Настоящие жизни животных настолько сильно запутаны в один тугой хаотический клубок, что практически невозможно выделить какую-то одну причину. Но если мы вернемся на два миллиона лет назад в Южную и Восточную Африку, мы наткнемся на Землю, которая становится чуть холоднее, а лес немного редеет. Нашим предкам, как и многим другим живущим рядом с нами видам, нужны были новые стратегии, для того чтобы пережить эти изменения. Объем мозга первых прямоходящих приматов не сильно отличался от объема мозга современного шимпанзе. К тому моменту, когда мы дошли до Homo erectus, он увеличился вдвое. Мозг большинства современных людей примерно в три раза больше мозга шимпанзе, хотя и несколько меньше того, который когда-то был у неандертальцев.
Антрополог Стивен Оппенгеймер
