Алессандро Надзари - MCM
И стоит ли упоминать все свежеиспечённые мифы, кажется, замешиваемые прямо на месте и тут же румянившиеся от жара дискуссий, о самодвижущихся аэростатах, одним лишь чудом и слепым провидением едва втискивавшихся в выставочные площади? О том, как они крадут и пожирают облака. О том, как они, изгоняемые острыми шпилями церквей, вынуждены скрываться где-то за зажравшимся шестнадцатым округом. О том, как иногда они тянут к земле тонкие и длинные хоботки, с помощью которых отрыгивают что-то на землю — возможно даже, что тех, кто захотел на них полетать, собрав гроши по углам протёртых карманов, но не вернулся вечером в свои соломенные постели. О том, как в стаде этих белых барашков завелись чёрные овцы. О том, что они всегда за всеми наблюдают сотней глаз — и спорят с той сотней, что уже имеет город в виде циферблатов. И на этих словах Мартина объял уже ледяной пот — ощущая подобное, он тогда и замер перед башней Гар-де-Льон.
Иногда эту серьёзную мужскую компанию разбавляли, составляя конкуренцию стационарным гетерам, влетавшие совсем юные пташки, щебетавшие, только чтобы щебетать, и порхавшие, чтобы порхать. Ладно, на самом деле не только, и имевшие смелость так врываться в чужие владения только потому, что были под протекцией особенно жестоких и диких молодчиков, чью жизнедеятельность как раз и описывал для газеты Энрико, обитавших как раз на Монмартре, Бастилии и Бельвиле. В вечернюю пору их сменяли гризетки такого вида, что Мартин отметил, как на сей раз в его голове смешиваются французское «gris», лёгшее в основание «grisette», и английское «grease». Замученные женщины, формально составлявшие тот же полусвет, что и их более удачливые кузины, снимавшие мансардные этажи османовских домов, они были совершенно лишены сияния, которым будущее осеняет молодость, ныне увядшую и угасшую. Мартин взял одну из пустых бутылок и расположил её на вытянутой руке между собой и одной из таких барышень, которую увидел через припорошённое пылью и известью окно. «Вот бы взять её и поместить туда, как кораблик, как бабочку под стекло, чтобы сохранить то, что ещё возможно», — проявил он жалость под маниакально-минорную мелодию, выстукиваемую на пианино в сопровождении виолончели, готовивших слушателей к развязному, вороном покаркивавшему, скользящему полуречитативу:
В кабак… Я захожу ’посля конторы.Подонки… Своей лишь жизни воры.Откушал… Бреду под керосина дрожь.’Муазель… Вам так пойдёт вот эта брошь.И в нумера помчались мигом…Она на мне тряслась как «зингер».Я напорист был как «даймлер».Скреплён прогресса нравов займ.Чулки… Скользят по ножкам светлым.Ноздря… Сопит над яда горкой белой.Веселье… Ничто без пустоты за ним.Ангела напротив… Поиметь бы в нимб.Прогорело страсти пламя мигом…Она на мне тряслась как «зингер».Я напорист был как «даймлер».Скреплён прогресса нравов займ.Рука… Её рука царапает мне торс.Своей… Как упряжью верчу копну её волос.Подарок… Ценою в свете дня растаял до гроша.Тонкий вкус не для тебя? Отведай остроты ножа!Прогорело страсти пламя мигом…Она на мне тряслась как «зингер».Я напорист был как «даймлер».Над телом сломанным я плачу-замер.
По мере того, как Солнце уставало дарить свои лучи всем этим безвылазным пропойцам и тем, кто вечно жаловался, что в студии мало света, а зеленоватой и с синеватым кантом жёлтой люминесценции редких газовых ламп — расслоение и обособленность Холма чувствовались уже на этом уровне — становилось недостаточно, в ход шли лампы керосиновые и масляные. В их огнях и мир казался нарисованным толстыми и жирными мазками, и невозможно было отстраниться от этой панорамы, но лишь больше придвинуться и провалиться, также омаслянев в современной манере. Черты лиц плавились, становились одновременно угловатыми и смазанными. Глаза блестели мутными пятнами. Покатые плечи и сутулые спины облеплял густой спёртый воздух мрачного фона. Руки и ноги становились каучуковыми или растворялись за агеометрической мебелью. А стоило таким мизераблям покинуть питейную, и газовый свет фонаря, установленного близ кабака, не дрожал, как пелось в романсе, — морщился, своим трепыханием тревожа скрывавшихся в тенях бесов; не порывались бежать лишь мигрировавшие с фасадов в тёмные переулки и дворы стаи медуз и кальмаров внизу стен и на шас-ру — порождения рвоты, ей же множившиеся и кормившиеся. Расходившиеся в разные стороны фигурки, казалось, не удаляются, а уменьшаются, истираются и поражаются в деталях, лишённые третьего измерения, соответственного своему слою и плану, и сворачиваются до мерцающих точек, чтобы, скрывшись из виду, взмыть и присоединиться к далёким звёздам, — туда, где им и место. Туда, куда вознесут их труды, оставив от них в глазах потомков один лишь холодный, далёкий во времени блеск.
Возвращение в гостиницу прошло под ожидаемую и благодаря этому совершенно спокойно выслушанную ругань хозяйки, оценившую кроткий нрав своих временных постояльцев, а потому в какой-то потуге на заботу напомнившую, как им дойти до своего номера. Энрико был галантен, как колибри перед цветком, когда, в знак признательности пытаясь чмокнуть даме ручку, завис над дланью, будто уснул, скоро клюнул её носом и шумно втянул воздух трубочкой губ, после чего выпрямился и зачем-то пожал и потряс руку — и был таков. Реакцию женщины определять не было времени, оставалось только поспевать за этим чудо-угодником. Якорем рухнув на мягкий ил кровати, Энрико сообщил, пока ещё помнил, возившемуся с дверным замком Мартину, стоявшему к нему спиной:
— А я, межпрочм, справился.
— С чем? С приступм тшноты или бтинками? В любом случае пздрвляю.
— О-ой, дура-ак… Звни. Справился об этьх твоих ненормальных.
— И что же?
— И то же! Или не то же? Крочь, успех! — Тут Мартин повернулся, благополучно разобравшись с вопросами безопасности.
— О!
— Ик-ага. Во французейшем смысле «au»! Золото! Ой, нет, пгоди, это ж в прдической, хе-хе, прдичскй таблице оно «Au», а у… ау-ау-а-а-у-у-у! А у… К-хах! А у французов ж нет «au», у них «eau», и никакое это не золото, а вода… А у нас есть вода? — Генри поплыл, пора было маякнуть утлому судёнышку его сознания.
— Так что там с ненормальным успехом? — Ладно, вышло преотвратно, но попытка не пытка.
— А, ну вот. Мы попадём на следующее собрание. Им, вродь как, пзарез нужны новые люди. Так мы и проникнем. Ещ… Ещ… Ещ-щ-щё одни сердобольные комки жира на кипящую за правое — нет, левое! — дело сковрду.
— Кипящую? Они что ж, прям такие анархисты-ревлюснеры?
— Анорхисты? С щво ты взял? Не-не, у них всь при себе! А то и большь, чем нужн.
— Расширяется предприятие, хи-хи, а?
— О да! Оказвается, полно желающих псмотреть на этот цирк ближе, чем из первого ряда.
— И мы туда же, — устраивался Мартин на своей койке, расплескав видимые в поднявшейся пыли калейдоскопики дивных сновидческих миров.
— И нас туда же.
7
— А, чтоб вас…
— Дорогая, помни о манерах!
Селестина куксилась из-за того, что теперь флю-транспортироваться могла лишь в сопровождении Сёриз, и, чтобы вновь обрести независимость, заново открывала для них обеих счастье пеших прогулок и поездок в общественном транспорте, отводя своей доброй, слишком доброй и рассудительной, подруге роль ведомой. Та и отыгралась: пришлось по обоюдному согласию и естественным причинам смотаться по флю-каналу к, как его игриво назвали, Le Petit Palais du Pipi неподалёку от настоящего Пти-Пале. «Всё-таки в этом отношении город ужасно непрогрессивный и маскулинный, расположенной к длительным прогулкам даме предлагается столь мало удобств!» А переход по флю-каналу для ведомой, то есть на сей раз Селестины, означал неизбежное головокружение, мигрень, комок к горлу, тошноту, холодный пот, слабость или всё вместе в зависимости от слаженности перемещающегося дуэта. Селестина проявила самообладание, так что узнать, что же из всех этих напастей выпало ей, для наблюдателя было невозможно. А выдержка сегодня была нужна, как никогда прежде — день обещал быть хлопотным.
То было двадцать восьмое мая. День всегда предсказуемый астрономически, но никогда — по последствиям. Ещё никогда не была экранирована столь огромная территория, ещё никогда на такой территории не собиралось так много людей — и это несмотря на понедельник. «Уж если где мёдом намазано…» И ещё никогда на такой территории с таким количеством народа не было такого объёма потоков, готовых забурлить и вскипеть.
Впрочем, первая половина дня выдалась на удивление спокойной. Не встречались ни помешанные, ни бесстыдные миноры, ни прочие подозрительные личности, даже в целом по городу, вроде бы, уровень преступности был ниже обычного. Но урбматерия не обманывала: она, как и полагается в подобный день, не была тиха и стабильна. Штабу пришлось поднимать весь резерв, однако не столько для ликвидации уже появившихся прорывов — их-то тоже было меньше ожидаемого, сколько для неминуемо последующих, компенсирующих утренний недостаток. Вот этим-то закладыванием будущего, обеспечивающим ситуации суммарную естественность, и пытались пресечь настороженность Селестины. Да что там: её в «выставочный» патруль-то сегодня сплавили, лишь бы сама во всём убедилась.
