Николь Фосселер - Шелк аравийской ночи
Тетя Элизабет оказалась права: Каир постепенно становился вторым Парижем. Через пять лет после прибытия Майи за дело взялся новый хедив Исмаил-паша и перестроил западную часть города по французскому образцу: великолепные просторные улицы, огромные парки и широкие площади с пряничными домиками в европейском духе, ночью ярко подсвеченные. Строительство железной дороги до Александрии сделало город еще привлекательнее, а с тех пор как туристическая фирма «Томас Кук» включила Каир в свои предложения, в столицу Египта хлынул еще больший поток англичан. Художников пленила жизнь улиц и дружелюбие их обитателей, красота города, где было всего понемногу: влияние Средиземноморья, Востока и Африки, Франции и Англии, величественные мечети и элегантные дома, кофейни и яркие базары, крики муэдзинов и звон колоколов.
Разнеслась весть, что в Старом городе, в одном из невзрачных кварталов рядом с древней городской стеной Баб-Зувейла, живет Майя Гринвуд Гарретт, писательница и переводчица, и ее часто посещали гости из Англии, любопытствующие незнакомые люди. Некоторые оставались в Каире на время, даже пускали корни, как когда-то и Майя, но большинство продолжали свой путь и нередко писали ей потом о своих приключениях.
Несомненно, столь стремительно бегущее время захватило своим потоком и Джону. Майе часто хотелось крикнуть сыну: «Подожди, перестань расти, я хочу еще побыть с тобой в этом возрасте!», но это было бы бесполезно. Пухлый двухлетка вытянулся, превратился в маленького озорника и вскоре действительно повзрослел, став худым, высоким и таким темным, что его часто принимали за египтянина или француза. Джона нахватался от Фатимы арабского, и Майе оставалось лишь научить его остальному. Молочные зубки едва успели прорезаться, как зашатались и сменились на коренные. Бэтти едва успевала удлинять штанишки, а когда Джона с восторгом начал играть на улице в мяч с другими мальчишками, что периодически заканчивалось дружескими потасовками, перестала успевать и ставить заплатки. Он ходил в школу, хотя и не особенно охотно, ленился, но быстро соображал и благодаря этому не отставал.
Каждый год они сбегали от невыносимой летней жары в Блэкхолл, куда приезжала из Лондона и Ангелина с Уильямом Пенрит-Джонсом. После рождения четверых детей Ангелина совсем располнела, но, кажется, ей было мало – она ждала пятого. Несомненно, миссис Пенрит-Джонс надеялась, что малыш наконец будет в нее. Не считая огромных темно-синих глаз, Анна, Джереми, Эвелина и Филипп во всем походили на своего отца: добродушные, коренастые и рыжеволосые. Гринвуды-внуки впятером буянили в саду Блэкхолла и спорили, кто первый заберется на новые качели под яблоней.
Марта и Джеральд встречали каждое Рождество в Лондоне, на Белгрэйв-сквер, а потом совершали поездку в Каир. Майя прекрасно помнила, как отрицательно Марта относилась к путешествиям, и каждый раз удивлялась, с каким воодушевлением мать прогуливалась мимо мечетей и старинных дворцов города в компании мужа, невестки, которая в Каире стала еще моложавее и энергичнее, чем в Бате, дочери, внука и иногда Эмми. Именно Марта никак не могла нагуляться по базарам, бесстрашно передвигаясь сквозь море белых и красных тюрбанов, мимо ослов, навьюченных бурдюками и кирпичами, которые в любую секунду могли упасть на ногу. Главным образом ее привлекали шелка, хотя Майя много раз ей объясняла, что особенно роскошные ткани, которые Марта восхищенно пропускала меж пальцев, везли сюда из Лиона. Еще она каждый раз непременно заходила на парфюмерный базар, крытый, темный и немноголюдный, по которому бродили какие-то мрачного вида фигуры. Казалось, мать была абсолютно уверена: ей ничто не угрожает, пока рядом с ней Майя, которая здесь живет. Хотя всегда вздрагивала от отвращения, когда соседи готовили еду, добавляя туда в невероятном количестве чеснок и черный тмин, и пар попадал в дом через внутренний дворик.
Они ходили в Итальянскую оперу и Комеди Франсэз, нередко поднимались на Цитадель, где по соседству с руинами стоял роскошный дворец предыдущего хедива, с сияющим куполом, окруженный стройными минаретами, – оттуда открывался захватывающий вид на город. Они осматривали висящую церковь в коптском квартале, построенную высоко между домами, где под двумя колокольнями скрывались готические своды с арабесками и бастионы римского форта. Посещали египетский музей в квартале Булаг, где изумленно замирали у свидетельств древней культуры, что расцветала здесь прежде: фараоны, построившие пирамиды в Гизе, гигантские стелы, напоминающие о вечности, и Сфинкс, монументальное сказочное существо, пустыми глазами созерцающее пески. При третьем или четвертом посещении эти громады казались еще грандиознее, чем при первом. Они ездили в Сахару, к ступенчатым пирамидам, и в Александрию. Майю очень трогала гордость в глазах Джеральда, когда он брал в руки одну из написанных ею книг, или когда разглядывал Джону, объяснял ему что-то в музее, или Джона рассказывал деду о каком-либо здании что-нибудь услышанное от друзей или в школе.
Несколько раз Джона спрашивал об отце. Майя, вполне в это веря, отвечала, что он умер, как и дядя, в честь которого мальчик получил имя, и пока ответ устраивал Джону. Когда-нибудь он снова задаст этот вопрос и захочет подробностей, Майя это прекрасно понимала. Но она еще подумает, что ответить, время есть.
Она никогда не носила индийский браслет, что Ральф прислал ей из Мардана, – он напоминал ей о кровавом восстании, унесшем жизнь мужа. Но носила на левой руке обручальное кольцо в память о Ральфе, оправленную монету из Химьяра на шее в память о Рашиде и траур по обоим. До сих пор. Год за годом. Теперь она поняла, почему тетя Элизабет столько лет не снимает черное. Ничто не давало Майе большей свободы, чем платье вдовы, оно уничтожало бастион приличий и все границы, что так стесняли Майю. Ральф стал солдатом по собственной воле, сам избрал свою судьбу – погибнуть в восстании сипаев. Но своей смертью он невольно преподнес Майе самый большой подарок – освободил ее. Она могла идти, куда хочет, делать, что нравится, и общество не следило за ее нравственностью тысячью глаз.
Но еще Майя носила черное, потому что ее траур не кончался. Есть чувства и воспоминания, что никогда не угаснут. Только становятся тише. Она оставила попытки сбежать от прошлого, наоборот, построила на нем фундамент настоящего и будущего. И Джона был живым тому подтверждением.
В библиотеке Майи было издание «Первых шагов в Восточной Африке» Ричарда Фрэнсиса Бертона. Она часто брала его в руки и открывала на первой странице. «Мне кажется, один из счастливейших моментов в жизни человека – отправление в далекое путешествие навстречу неизведанным странам…» Она тихо улыбалась, вспоминая Ричарда – он дал ей пищу для мечтаний в детстве и юности, и думала о собственном отъезде в Блэкхолл, а позднее сюда, в Каир.
Ей удавалось проследить дальнейший жизненный путь Ричарда по заметкам в газете «Таймс» и новостям, которые Джеральд, неутомимо преподающий в Баллиол-колледже, узнавал в научном кругу. Он покинул театр военных действий в Крыму невредимым и вернулся в Бомбей, а потом отправился на Занзибар, чтобы осуществить мечту: путешествие к истокам Нила в Восточной Африке. После поехал в Северную Америку, служил консулом в Западной Африке и наконец – в Бразилии. Он оставил письма Майи без ответа. Она послала ему не совсем искренние поздравления с женитьбой на Изабель Арунделл в январе 1861 года. После всего, что было, Майю все же задела новость о женитьбе Ричарда. Еще больше ее обижало, что он перестал ей писать. Но она не держала зла – только ностальгические воспоминания и благодарность. Разве не Бертон проложил путь, что привел ее сюда – вместе с Джоной?
Теперь Майе было тридцать шесть, и она уже нашла у себя четыре седых волоска. Она была счастлива, довольна жизнью и в конце концов смогла пустить корни. Здесь, в Каире, точке пересечения западного мира и восточного.
Лишь изредка, когда по переулку проносился ветер и бросал в открытое окно горсть песка на письменный стол, Майя закрывала глаза и вспоминала Рашида. Порой на улице у нее замирало сердце – она замечала в толпе человека, на первый взгляд похожего на него, но второй взгляд неизменно разочаровывал. А тяжелее всего давались минуты, когда Джона был чем-то увлеченно занят или погружался в раздумья. Он прищуривал глаза, на переносице появлялась вертикальная морщинка, и Майе казалось, что она видит его отца в юные годы. Порой Джона отрывался от дел и начинал внимательно вслушиваться в себя и в окружающий мир. Как будто слышал зов пустыни, места его зачатия, зов крови отца. Это было невыносимо, и Майе приходилось быстро выходить из комнаты. Потому что сердце не забывает. Зияющая дыра остается по обе стороны порванной связи.
12
Пение цикад наполнило ночь, будто это был земной отклик звездному небу – отдаленной пышностью и серебряной мелодией. Один из верблюдов заворчал, словно концерт насекомых нарушил его заслуженный сон. Береговая линия Тихамы, «горячей земли», лоскутное одеяло из каменистых долин вади, тучных полей и мангровых зарослей, что затоплял прибывающий уровень моря, в отлив обозначенный белыми следами соли, погрузилась во мрак. Здесь, на полпути между портовым городом Аль-Маха и Баб-эль-Мандебом, Аравия обретала африканские черты: в цвете кожи людей, их говоре, традициях и обычаях, резкой яркости и орнаментах тканей, вытканных, раскрашенных и носимых на влажной жаре. Лишь когда цикады на мгновение замолкали и все вокруг внезапно наполнялось тишиной, можно было услышать недалекое море, клокочущее, рассыпающее соленые брызги по песку и скалам. Впрочем, оно тонуло в треске огня, пока отдыхающий караван, уставший от долгого дневного пути, подкреплялся жареной бараниной и хлебом.
