Николь Фосселер - Шелк аравийской ночи
– Отвечай! Сейчас же скажи, что за свинья это сделала! Клянусь жизнью, я заставлю Коглана направить целый гарнизон на поиск этого грязного ублюдка и разорвать его на части! – зарычал он.
– Никто, – воскликнула Майя, прервав его пламенную речь, – со мной никто ничего не сделал!
Рука Ральфа, так крепко обхватившая ее руку, бессильно повисла.
– Почему же тогда, Майя?
Она молча потирала то место повыше локтя, где он вцепился в нее, причинив ей немалую боль.
– Ты думала, что сможешь освободиться? Или… Или могла извлечь из этого выгоду? За еду, воду?..
Она слушала, как отчаянно он искал ей оправдание. И звучавшая в каждом слове мольба разрывала ей душу.
«Это твое чистилище, Майя, твое чистилище. Иди и кайся!»
Он снова схватил ее, встряхнул, словно мог вытряхнуть из нее спасительные для себя слова.
– Почему? Почему, Майя?
«Не заставляй меня делать тебе больно, прошу, Ральф, не поступай так!»
– Потому что я этого хотела, – вырвалось у нее, и она вздрогнула, словно поранившись о собственные слова.
Ральф отпустил ее и отступил назад, словно она обернулась вдруг демоном. Он не хотел верить своим ушам, слабо качал головой. Он отдернул от нее руку и вытер о брюки, словно к пальцам его прилипло что-то гадкое, от чего он хотел избавиться. Его лицо скривилось в отвратительную гримасу – его прекрасное, мягкое, золотое лицо.
– Ты… Ты… – заикался он, и Майя почувствовала, как в ней закипает гнев – она смогла прочитать на его покрасневшем лице это самое слово.
– Шлюха? Говори спокойно, Ральф! Уж в этом-то ты разбираешься, правда?
Он вздрогнул, будто от удара хлыстом.
– Ты действительно думал, что я настолько слепа и наивна, что не догадаюсь, где ты провел столько ночей?
– И в этом причина твоего… поступка?
Теперь он мог лишь шептать, и когда Майя покачала головой, он добавил:
– Если бы я все это знал, то сэкономил бы на дороге в Ижар. Лучше бы ты там сгнила!
Внезапно гнев Майи рассеялся, в голове прояснилось.
– Охотно верю, – она сделала глубокий вдох. – Ты имеешь полное право развестись с неверной супругой.
Он недоверчиво уставился на нее. Потом покачал головой, уголки его рта опустились вниз.
– Мама была права: с самого начала ты не принесла мне ничего, кроме бед.
Майю охватила усталость, они погрузились в молчание. Возможно, дело было в мокрых ресницах, но ей показалось, что весь пол в комнате, где шел их разговор, покрылся осколками. Расколотые воспоминания, разбитые мечты и чувства… Она хотела нагнуться и собрать их, но знала, что порежет пальцы – нет ничего опаснее острых краев и углов.
– Может быть, я никогда и не знал, кто ты?
Невольная улыбка скользнула по лицу Майи.
– Вероятно. Но когда мы поженились, я тоже тебя не знала.
Ральф кивнул, тупо уставившись в пол, словно тоже видел море осколков и вместе с ней оплакивал ушедшую любовь. Он резко поднял голову.
– Прощай, Майя. – Неопределенным жестом Ральф указал на ее живот. – Всего хорошего.
По-военному развернулся и ушел.
Она продолжала стоять у окна. До нее донесся грохот сапог по лестнице, несколько прозвучавших фраз, хлопок входной двери. В память прочно врезался красный форменный мундир, несколько шагов до экипажа. Экипаж тронулся, покатил по улице и исчез из виду.
Майя глубоко вздохнула, ее руки сами скользнули к талии, обхватили маленький округлившийся животик под тканью платья.
– Видишь, – прошептала она, – впредь мы тоже не будем оборачиваться назад.
6
В следующие месяцы Майе было нетрудно следовать своему решению. Уже несколько дней спустя она вернулась в Блэкхолл в сопровождении тети Элизабет, оставившей дом на Сидней-плейс попечению Бэтти. Марта Гринвуд тяжело вздохнула, когда ее золовка объявила, что хочет остаться как минимум до весны – это объясняло многочисленные чемоданы и сумки, которые Джейкоб, кряхтя, таскал из экипажа. Но перед лицом радостной вести, объявленнной Майей после возвращения всей семье, Марта великодушно оставила возражения при себе и заселила Элизабет Хьюз в давно осиротевшую зеленую комнату.
Родственницы проявили неожиданное единодушие, они заново готовили старую колыбель, пересматривали детские вещи Джонатана, Майи и Ангелины, отбирали то, что непригодно, и приказывали тщательно простирать и прогладить все, что еще было как новое. Потом они отдались воспоминаниям, и Марта даже позволила Элизабет утешительно себя обнять, когда ее переполнила боль, речь прервалась, в глазах сверкнули слезы и губы сжались в тонкую волнистую линию. Разумеется, они были наедине. Они вместе проводили целые дни в универмаге «Эллистон и Кэвелл», чтобы докупить недостающее, восхищенно ворковали, если в закрытые перчатками пальцы попадала особенно прелестная рубашечка или чепчик. Нередко их сопровождала Ангелина, она каждый раз издавала тонкие восторженные возгласы, совершенно потеряв голову оттого, что станет тетей еще прежде, чем женой. Она так воодушевилась, что сама предложила освободить комнату и переехать в помещение для гостей, пусть и на время – ведь она и так покидала родительский дом в конце лета.
Целую неделю царили большие сборы и уборка, пахло свежей краской и новыми тканями, пока Ангелина не устроилась на новом месте, а комнату в конце коридора не подготовили к появлению нового человека.
Новые модели детских колясок были куда изысканнее старой, в которой дети Гринвудов когда-то передвигались по улицам Оксфорда, – простой, скорее практичной, чем модной, так называемой повозке, похожей на ванну с ручкой на колесах. Была куплена и доставлена в Блэкхолл новая коляска. Разногласия возникали лишь в вопросах, стоит ли Майе налегать на шпинат, ограничивать потребление чая и есть белое мясо вместо красного. В спорах Марта всегда разыгрывала козырную карту: она сама когда-то произвела на свет детей и вырастила троих. Тетя Элизабет всегда принимала это к сведению с лицом, достойным Наполеона Бонапарта после битвы при Ватерлоо, но в конце концов сдавалась.
Лишь в одном принципиальном вопросе между Мартой Гринвуд и Элизабет Хьюз царило непримиримое разногласие: окажется ли прибавление мальчиком или девочкой. Мама Майи настаивала на внуке, а ее тетя не сомневалась, что племянница подарит миру такую же «роскошную девушку», как она сама. Они могли часами вести горячие споры – какие можно сделать предположения насчет пола ребенка, исходя из походки Майи, ее предпочтений в еде и цвета лица. И поскольку ни одна не была готова хотя бы принять в расчет другую возможность, многие белые вещи оказались расшиты розовыми или голубыми нитками. Марта ожесточенно вышивала на пеленках утят и голубые колокольчики, тетя Элизабет – розочки и банты.
А вот состояние Джеральда понять было, напротив, нелегко. Он ничего не ответил, когда Майя сообщила, что внутри ее подрастает новое поколение, и украдкой приложил к глазам платок, пока дочь терпеливо сносила радостные возгласы, объятия и поцелуи Ангелины и Марты. Джеральд не утратил неизменной симпатии к дочери и не высказал ни малейших сожалений по поводу ожидаемого младенца, даже напротив, но Майе казалось, что он стал засиживаться в кабинете гораздо дольше и чаще обычного. Иногда она замечала на себе и своих стремительно растущих объемах его задумчивый взгляд, и ей казалось, она видит в нем страх. А возможно – мысли о том, что скоро он станет дедушкой, или понимание, что Майя никогда больше не будет маленькой девочкой. Это огорчало ее, но она надеялась, Джеральд найдет себе место в изменившейся жизни после появления на свет ребенка.
Для Майи наступили чудесные месяцы: в ней копошился малыш, и все окружающие – в том числе Хазель, Роза и Джейкоб – самоотверженно оберегали ее и заботились о ней. Она наслаждалась прибавлявшейся тяжестью собственного тела, дарящей чувство, что она глубоко врастает корнями в землю и в ней поднимается незнакомая доселе сила. Майя часто прислушивалась к себе, словно могла услышать, как бьется сердце ее ребенка, или смеялась, почувствовав, как он шевелится и щекочет ее изнутри, или задыхалась, если малыш нажимал на желудок или бил пяточками по ребрам. Но самое прекрасное, что Блэкхолл снова ожил – как мертвое дерево, неожиданно зазеленевшее вновь. Хотя кругом еще царила зима.
Прошло два года с тех пор, как перед Рождеством Джонатан привел в дом Ральфа. Год назад она страдала в Адене, и Джонатан нашел свою смерть под Севастополем. Если она вышла замуж за Ральфа и провела месяцы в Аравии, чтобы зачать в пустыне, под шафрановой луной, этого ребенка, благодаря которому Марта вновь улыбалась, Джеральд мечтательно стоял в дверях новой детской и весь Блэкхолл пробудился от печального сна – тогда все было правильно.
Но не бывает роз без шипов, не обошлась без них и жизнь будущей матери. Вначале ее особенно мучили угрызения совести, что она скрывает от семьи, кто отец ребенка, как договорилась с тетей. К тому же Майя боялась, что домашние могут узнать обо всем от Ральфа. Но победила мысль, что главным образом это ее ребенок, внук Джеральда и Марты независимо от отца. Она долго боялась получить извещение от адвоката или письмо Ральфа, где он сообщал бы о предстоящем разводе. Но ничего подобного не случилось. Она не получила от мужа ни единой строчки. Марта прекрасно видела, как дочь со страхом и надеждой, а потом с облегчением и разочарованием принимает почту, которую приносит Хазель, – еще и потому, что несколько долгих недель назад Майя решилась написать несколько робких примирительных строчек капитану Ричарду Бертону, кавалерия Битсона, Крымская война, и письмо оставалось пока без ответа. Приходили только письма от Эмми. Она все еще пребывала в далеком Скутари, опорожняла ночные горшки, стирала и распутывала бинты для перевязок и все равно была на седьмом небе, что Майя ждет ребенка.
