Сара Бауэр - Грехи дома Борджа
То ли мне повезло, то ли Анджела оказалась искусным врачевателем, но лечение цыпленком подействовало, и к концу осени, когда мы предвкушали короткий период карнавала до рождественского поста, я чувствовала себя превосходно. Мой аппетит, отличавшийся поначалу скромностью, после того как я присоединилась к домочадцам донны Лукреции, питавшимся по традициям христианства, стал неуемным. Я поглощала все подряд, начиная от сливочного ризотто, сдобренного можжевеловым бульоном, до лангустов. Их мы сами жарили на решетках над маленькими жаровнями и ели прямо из панцирей, когда затевали «пикник» в покоях донны Лукреции, после которого надевали карнавальные маски и отправлялись в город, вливаясь в толпы гуляющих. Однажды, наблюдая на площади за выступлением акробатов, я съела столько засахаренного миндаля и сладкого сыра, что Анджела выразила опасение, как бы наша трибуна ни рухнула, а Фидельма позволила себе поинтересоваться, не откармливаю ли я себя в преддверье рождественского поста, как верблюд перед путешествием в пустыню.
Раньше охота и выезды с соколами были для меня обязанностью, которую я исполняла исключительно по приказу моей госпожи, но в эту осень я выезжала верхом при любой возможности, наслаждаясь мясным ароматом свежей дичи, смешанным с запахом лошадей, седельного мыла и ледяной корки на воде. Я любила наблюдать за ищейками дона Альфонсо, натасканными на трюфели, а потом поедать тонкие ломтики остро пахнущих землей грибов, поджаренных на сливочном масле над костром. Трюфели по цвету напоминали давно захороненные кости, поэтому, наверное, они так привлекали собак.
Когда явился портной, чтобы снять мерки для новых платьев, которые мадонна собиралась подарить нам к Рождеству, то сверил свои записи и обнаружил, что моя талия увеличилась на пол-ладони. Грудь тоже потяжелела, и, как сказала Анджела, бросив на меня непонятный взгляд, у меня появилась небольшая жировая складка под подбородком, как у донны Лукреции, которую та унаследовала от отца. Каждое утро мадонна около получаса проводила с вытянутой шеей и поднятым подбородком, массируя складку в попытке избавиться от нее.
– Я поменяю твое имя, – объявила Анджела. – Отныне ты будешь зваться Болоньез, потому что все мы знаем, как болонцы любят чревоугодничать.
У меня внутри что-то сжалось. Уж очень легко она отбросила прозвище, данное мне Чезаре.
– Мое имя не тебе менять, – огрызнулась я и перевернула на пол тарелку с хлебом и анчоусной пастой. Фонси мигом все слопал.
Однажды я поняла, что мое обжорство – попытка заполнить пустоту, оставленную Чезаре, и хотя меня по-прежнему охватывало чувство голода в самое неурочное время дня и ночи, я сознавала, что это не чрево болит, а сердце, напрасно ждущее хотя бы слова от него. Я утешалась тем, что постоянно рассказывала Анджеле о своих воспоминаниях, пусть и немногочисленных. Дело доходило до того, что глаза ее стекленели, улыбка застывала, и она начинала кивать, как китайский болванчик. Я находила для Чезаре оправдания. Он жил при французском дворе в Милане. Вероятно, его жена находилась там же. Даже если ее там и не было, все равно она оставалась двоюродной сестрой королевы, и он не мог запросто послать мне письмо, иначе открылась бы его неверность. Затем, узнав из писем к его сестре и дону Альфонсо, что Чезаре возвратился в Романью, я для себя решила – что ж, он занятой человек, у него много дел, которые нужно переделать, прежде чем он вернется в Феррару на Рождество.
Тем не менее мадонна получала письма чуть ли не каждый день. Иногда она зачитывала нам с Анджелой оттуда выдержки. Однажды пожаловалась, что наглость донны Изабеллы невыносима – эта женщина, видите ли, обратилась к герцогу Валентино с просьбой привезти античного купидона из садов Урбино, «зная, что Ваше Превосходительство не интересуется древностями». И это в то время, когда прежний герцог с герцогиней все еще находились в ссылке в Мантуе. Чезаре прислал с гонцом купидона и в пару к нему Венеру. Этот дар доставил ему особое удовольствие, писал он позже, ведь статуи были вовсе не древними, а поддельными, сработанными одним флорентинцем, Микеланджело. Он сразу узнал руку мастера, потому что флорентинец изготовлял похожие фигуры для вестибюля его римского дворца. А еще, писал Чезаре, он послал Гвидобальдо «Утешение философией» Боэция из отцовской библиотеки, а остальные книги велел упаковать и отправил в крепость Форли на хранение, пока не решит, что с ними делать. Мы все смеялись, только я чувствовала, что мой смех очень близок к холодному и язвительному тону письма.
Лишь однажды я получила от Чезаре весточку. В письмо мадонне из Имолы был вложен небольшой набросок на шершавом палимпсесте. Эскиз изображал голову и плечи Чезаре: лицо сдержанное, опущенные уголки губ, глаза прикрыты длинными густыми ресницами. Призраки узкого кривого почерка легли тенями на его щеки, запутались в бороде....Передай это Виоланте. Мой инженер, Леонардо, нарисовал его, пока я рассматривал карту Имолы, которую он создал, словно пролетая над городом на спине огромной птицы. На портрете он сделал меня похожим на пророка из Ветхого Завета, так что нашей маленькой иудейке это должно понравиться. Леонардо оказывает мне много услуг. На днях, когда мы компанией ужинали, слушая последний панегирик Сперуло, прославляющий мои достижения, он выпустил на стол маленькую ящерицу с прикрепленными к спине бумажными крыльями. Каждое было разделено на четыре квадрата и раскрашено в цвета моей ливреи – красный с желтым. Начался хаос, женщины завизжали и бросились врассыпную, а Рамиро проткнул руку Торриджано, пытаясь пригвоздить ящерицу к столешнице. Когда я позже спросил Леонардо, доволен ли он, что его соперник-скульптор выведен из строя на несколько недель, он просто ответил, что заметил, как я задремал – в зале было душно, огонь развели жаркий, вино подали тяжелое, и, если честно, версия Сперуло падения этого прекрасного города показалась мне скучноватой – и потому придумал эту шутку, чтобы меня разбудить.
Мадонна продолжила читать, теперь уже про себя, то улыбаясь, то хмурясь, а я мучилась, воображая тех женщин, которых небрежно упомянул Чезаре. Кто они такие? Жены и любовницы его гостей или его собственные? Была ли среди них Доротея Караччоло? Она и вправду такая красивая, что Чезаре не побоялся гнева Венеции, оставив ее у себя? Я уставилась с несчастным видом на рисунок в руке, эту пергаментную замену теплой кожи моего возлюбленного, не огонь, текущий в его жилах, а угольные штрихи.
Донна Лукреция, как я думала, не нуждалась даже в рисунке, поскольку слова послания создавали для нее образ брата. Его письма явились началом длинного внутреннего разговора, что они вели, несмотря на разделявшее их расстояние и ухудшение погоды – пришла зима, начался рождественский пост. Она не поняла бы моей тоски, даже если бы обратила на нее внимание.
Но мадонна ничего не замечала. Она восстанавливала свое пошатнувшееся положение: все вечера и ночи проводила с мужем, а дни – в компании его братьев. С серьезным видом выслушивала речи Сигизмондо, делившегося с ней планами по отравлению крысиного короля кровью свиньи, подвешенной вниз головой и забитой до смерти. И хотя мадонна, как всегда, отогревалась душой в компании остроумного Ферранте и слушая пение Джулио, почти всем ее вниманием пользовался Ипполито, вернувшийся из Рима с ворохом новостей.
Оба малыша, Родриго и Джованни, выглядели очаровательно в бархатных шапочках, которые она им прислала, а от попугая пришли в восторг. Святой Отец остается, хвала Господу, в добром здравии, и его ум остр, как всегда. Он по-прежнему гордится своими детьми, хотя потеря Лукреции причинила ему горе, а теперешнее таинственное молчание и бездействие герцога Валентино вызывает у него возмущение. Подслушав разговоры Ипполито с Лукрецией, я узнала, что в октябре против Чезаре восстала крепость Сан-Лео в герцогстве Урбино, а в цитадели Орсини Маджоне объединились его враги. Однако Чезаре ничего не предпринимал, а лишь охотился в Имоле и обменивался шутками с Леонардо. Земля горит под ногами его врагов, как он заявил флорентийскому оратору, им нечем ее потушить, даже собственной мочой.
Я за него боялась. Мне хотелось поделиться своими страхами с донной Лукрецией, выслушать, как она скажет, что Чезаре ничего не упускает из виду, он всегда на шаг впереди своих врагов. Но по ее напряженной, неуверенной улыбке было ясно, что она находится в таком же неведении, как и ее отец. Затем я вспомнила, что Микелотто упомянул Сан-Лео, когда нашел нас в апельсиновом саду, и до меня дошло, что равновесие нарушено. Впервые я знала о планах Чезаре больше, чем его любимая сестра и даже понтифик. И я цеплялась за эти сведения, как за любимого, утешителя, опору, но ничего не говорила донне Лукреции. Если бы я поделилась с ней, то рассеялись бы чары. Она стала бы задавать мне вопросы, на которые я не знала ответа. Поверила бы, что я способна предать Чезаре, и предостерегла бы его на мой счет. В общем, я помалкивала и уверяла себя, что опасаться нечего.
