Николь Фосселер - Шелк аравийской ночи

Огонь в печи медицинской палатки горел днем и ночью, и под отпущенной рыжеватой бородой у Джонатана пылали щеки. От постоянного холода не спасала даже куртка на кроличьем меху. А ведь палатки врачей относились к улучшенным жилищам: на походных кроватях лежали водонепроницаемые простыни, табуретками служили перевернутые корзины из-под картофеля, а земляной вал вокруг центрального столба посередине, на котором висело полотенце, также использовался в качестве сидячего места. Лежащая на боку бочка служила шкафом для одежды, а сундук – комодом. Раньше у них была такая роскошь, как складные стулья и стол – теперь Джонатан на нем сидел.

Последнее письмо Майи смутило его только после третьего прочтения. Сестра писала, как всегда, воодушевленно, но в радостных строках появился какой-то новый оттенок усталого смирения, прежде ей несвойственный. Кажется, у любимой сестренки в Адене не все в порядке, и это беспокоило Джонатана – больше всего на свете он хотел счастья Майи. Возможно, она и сама не подозревала, что в письме прозвучали эти интонации, и поэтому сочинять ответ было еще сложнее. Он знал, какой упрямой бывает Майя, если расспрашивать ее о чем-нибудь неприятном. Джонатан поколебался, раздумывая, не написать ли сперва Эмми, но потом все-таки решил начать с письма сестре. Он нежно провел кончиками пальцев по фотографиям, лежащим перед ним на столе, как делал всегда, прежде чем написать любимым людям, – фотография семьи, та самая, что сопровождала его в Индию, и фотография Эмми, подаренная на Рождество. Он еще раз согнул и разогнул пальцы, прежде чем взялся за перо, окунул его в чернильницу и начал писать.

Севастополь, 22 февраля 1855

Любимая сестренка,

похоже, самое страшное уже позади, хотя зима не хочет сдаваться так легко. Заболевших с каждым днем все меньше, у нас есть топливо, и хотя наше меню в основном состоит из консервированной моркови и гороха или черствого хлеба с джемом, мы не голодаем. Зато кофе у нас в избытке – с хорошей порцией бренди он здорово поддерживает жизненные силы! У нас здесь уже несколько дней как весна, ты…

Джонатан удивленно воззрился на чернильную полосу, перечеркнувшую половину листа – от сильного давления перо вспороло бумагу. В ту же секунду перо, сделав широкую дугу, пролетело через палатку, руку свело судорогой, и Джонатан согнулся от невыносимо острого приступа боли. Судорога сбросила его со стула, он с глухим ударом повалился на пол. И жадно ловил ртом воздух, чувствуя, что задыхается, что каждый мускул его тела готов вот-вот лопнуть. «Майя, – вспыхнуло в его пронзенном болью мозгу, – мне нужно еще рассказать тебе про подснежники… И Эмми… Эмми…» Потом он лишился чувств, но тело его дергалось и выгибалось, извергая содержимое желудка и всю жидкость, что была в организме.

Глаза у Майи загорелись, затем настороженно вспыхнули и потухли – в руках она держала письмо полевой почты, отправленное три недели назад, но конверт был подписан чужим почерком. Предчувствуя дурное, она открыла его и трясущимися пальцами развернула бумажный лист.

Уважаемая миссис Гарретт.

Мы узнали Ваш адрес из личной корреспонденции Вашего брата. Считаем своим долгом, к нашему величайшему сожалению, сообщить Вам, что лейтенант медицинской службы Джонатан Алан Гринвуд, 17 июня 1826 года рождения, отдал свою жизнь при исполнении обязанностей перед короной и родиной… Умер 23 февраля сего года… Холера… Его бренные останки преданы русской земле… Наши искренние соболезнования.

Строчки заплясали у Майи перед глазами, исчезая там, куда капали слезы и где размывались чернила. Она сделала несколько неверных шагов и упала, как подкошенная, и вокруг закружилось бунгало. Майя не знала, что может так плакать…

Такой и нашел жену вечером Ральф – скорчившись на полу, она то прижимала к груди смятый лист бумаги, то смотрела на него покрасневшими, опухшими от слез глазами, смотрела и как будто не видела.

– Он умер, – прошептала она охрипшим от плача голосом. – Джонатан. Он умер. – Дрожащей рукой она протянула ему извещение, будто умоляла защитить ее от этой боли. Ральф побледнел, на ощупь отыскал стул, притянул его и медленно сел, словно не доверяя миру предметов. Он торопливо расправил бумагу и долго вглядывался в скупые строчки. Очень долго.

Он потер себе подбородок и щеки и протянул руку, чтобы погладить жену по плечу, но рука так и застыла в воздухе, а потом безвольно легла на колено. Чуть погодя Ральф отдал Майе письмо.

– Он хотя бы успел стать героем, – проговорил он надтреснутым голосом и с горечью уронил: – Чего мне не суждено.

Майя посмотрела на него, и внутри у нее что-то оборвалось.

Она не взяла письма, оно упало на пол. Ральф вяло поднялся на ноги и побрел к двери. Помедлил, словно хотел повернуться к жене и что-то сказать, но передумал и молча вышел. У Майи сами собой закрывались глаза: она услышала только, как хлопнула за ним дверь.

Последующие дни и недели Майя жила, погруженная в глухой мрак. Ее часами терзала боль, выливаясь потоками слез, пока ей не начинало казаться, что она выплакалась за всю жизнь, что ей еще предстоит. Тогда она, отупевшая, сидела в углу или просто лежала, вытянувшись на кровати, остановив взгляд на потолке. Она чувствовала себя опустошенной, лишенной всяческих чувств, почти мертвой. Невозможно поверить, что больше нет Джонатана, ее брата, который всегда был рядом, сколько она себя помнила. Он всегда и во всем ее поддерживал, несмотря на вечное его подтрунивание. И хотя Ральф заботился о жене, приносил ей чай или фрукты, сидел рядом и держал за руку, пока под ласковые уговоры она не проглатывала и то и другое, Майя получила той весной незабываемый урок: некоторые мужчины не переносят, когда в их присутствии кто-то страдает настолько, что забота и поддержка ничем не могут помочь. Особенно в те моменты, когда они сами скорбят по другу или упущенным возможностям и находят утешение только у барной стойки. К таким мужчинам относился Ральф Гарретт.

Лишь через много дней в сознание Майи пробралась мысль, что она не одинока в своей утрате. Она вспомнила о родителях, сестре, невесте, которые должны были испытать не меньшее, а возможно, и куда более тяжелое горе. Но всякий раз, когда она садилась за пустой лист почтовой бумаги, ей не хватало слов, а перо дрожало и выскальзывало из ее слабых пальцев. Как она могла утешать, если сама не могла утешиться? С чего начать, как вновь сблизиться с семьей? Сейчас это казалось куда вероятнее, чем в предыдущие месяцы, но и гораздо сложнее.

В конце апреля, больше пяти недель спустя после того извещения из Севастополя, Майя вновь в отчаянии подбирала слова, чтобы наладить контакт с родителями. Но всякий раз, как она пыталась заговорить о большой потере, фразы начинали казаться ей фальшивыми и сухими, в ней поднималась новая волна боли и не позволяла писать дальше. Злясь на собственное бессилие, она бросила перо и уронила лицо в ладони. Им даже негде его оплакать… Она резко подняла голову, вспомнив Башню молчания, куда водил ее в октябре Ричард. Их прогулка стала то ли дурным предзнаменованием, то ли непреднамеренным предчувствием.

Правительство неоднократно советовало английским обитателям Адена не покидать города ради их же собственной безопасности. За последние недели произошло несколько мелких стычек между бедуинами и англичанами на перешейке между полуостровом и материком, но, к счастью, никто серьезно не пострадал. К воротам у отвесных скал на въездной дороге в Аден поставили вооруженных часовых. Но Майя посчитала, что у священного места парсов неопасно, как раз из-за уединенности башни на скальном выступе.

Карабкаясь вверх по крутой тропе, иногда помогая себе руками, обезумевшая от горя, Майя посылала проклятия небу, Богу, судьбе – за то, что отняли у нее брата. Пропитанный солнцем теплый воздух высушивал ее слезы, едва они появлялись. Добравшись до башни, Майя, тяжело дыша, остановилась, закрыла глаза и сжала в кулаки руки, пока ее ласкали ветер и тишина, проникая сквозь тонкую ткань платья. Она всей глубиной души верила, что чувствует рядом с собой Джонатана, слышит его смех, его голос, бесплотный, словно издалека, с другой стороны времени и пространства.

Майя закричала, пытаясь воплем выразить всю ярость, боль и скорбь из-за несправедливости, своего жалкого существования, разбитых надежд. Поднимая с земли камни, она швыряла их наугад, лихорадочно выдергивала растения, словно хотела прополоть сорняки. Сбившись с дыхания и сорвав голос, она рухнула на колени, зарываясь в сухую почву руками, раздирая их о камни и грубый песок, забивающийся под ногти, смешивая свою кровь с землей. Она искала поддержки – и нашла ее возле белых известняковых стен. Поколения людей до нее оплакивали здесь своих любимых. Это был не оплот христианской скорби, место несло печать другой веры, другой культуры, другого рода прощания. Но эффект был схож: Майя обрела утешение, когда плакала о брате, и в тот день ее слезы наконец иссякли. Она сидела, прислонившись к фундаменту башни, в лицо ей светило солнце, а стебли травы гладили по плечам, и Майя наконец обрела нечто вроде успокоения. Теперь она знала, что делать.