Сара Бауэр - Грехи дома Борджа
Чезаре покачнулся. Я подумала, что он потеряет сознание, и вскочила с пуфика, намереваясь кинуться ему на помощь. Но сестра Осанна, хотя и стояла ко мне спиной, подняла руку, останавливая меня, и повязки упали, открыв колотую рану с запекшейся кровью. Я замерла, как громом пораженная, словно наткнулась на невидимую стену. В зале внезапно стало холоднее, даже настенные изображения, казалось, поеживались. Отец Евстасий принялся растирать предплечья – видимо, тоже почувствовал сквозняк. Какие бы указания он и аббатиса ни дали сестре Осанне, она действовала вразрез заготовке.
Чезаре зашевелил губами, но не издал ни звука. Наконец он хрипло прошептал:
– Двадцать восемь.
– Двадцать, – отозвалась сестра Осанна, и это почему-то вызвало у него смех.
– Ты мне льстишь, сестра, – сказал он.
Сестра Осанна отвернулась от Чезаре с презрением.
– Мои повязки! – скомандовала она помощницам, однако те не спешили повиноваться, переводя взгляд с аббатисы на донну Лукрецию.
Донна Лукреция кивнула, и они принялись заново перевязывать раны сестры Осанны. Вернулась Катеринелла, принесла воды, по ее черному лицу ничего нельзя было понять, хотя, может, сказывался опыт прислуживания донне Лукреции.
– Идем, – произнес Чезаре, протягивая мне руку. – Гонки на кабанах не начнутся, пока я не приду. Ты больше ничего не пропустишь.
Мне показалось, будто рука дона Микеле чуть подвинулась к рукояти одного из кинжалов, висевших у него на поясе.
– Мадонна?..
– Иди, Доната. Так как сестра Осанна должна сопровождать нас в Феррару, у тебя будет еще предостаточно возможности извлечь для себя пользу из ее святости.
Я взглянула на Чезаре, пытаясь понять, какой эффект произведет на него эта новость, но, видимо, он отнесся к сестре Осанне, как к обыкновенной монахине, ничуть не лучше любой другой, что повстречалась бы ему на улице или в Ватикане, в залах аудиенции. Сунув мою руку себе под локоть, он принялся обсуждать ставки с доном Микеле, а я была предоставлена самой себе и наслаждалась теплом его тела, пока он вел меня по многочисленным коридорам и лестницам. Вскоре мы пришли к маленькой незаметной двери. Дон Микеле открыл ее ключом, который передал ему Чезаре, и отошел в сторону, пропуская нас. Чезаре пригнул голову, чтобы не стукнуться о косяк. Прямо из низкого извилистого коридора в самой старой части дворца Санта-Мария мы шагнули в похожую на пещеру, пропитанную фимиамом базилику, прохладную и тихую, если не считать едва слышных шагов священников, готовящих следующую службу. А теперь к ним присоединился звон шпор Чезаре и дона Микеле и мои собственные шаги, когда мы пересекали неф. Пройдя за алтарь, мы оказались у второй небольшой дверцы, ее закрывала ширма с изображением триптиха «Муки святого Петра».
– Сколько часов я провел на коленях в этом месте, – заметил Чезаре, роясь в кисете, висевшем на поясе. – От одного воспоминания они начинают ныть. Тебе известно, что я когда-то был кардиналом?
Еще бы! Весь Рим гудел, обсуждая скандал, и нигде так горячо не спорили, как в классной комнате монастыря Святой Клары, когда после убийства дона Хуана Чезаре отрекся от религиозного призвания, чтобы занять пост брата во главе папских войск.
– Только время зря потратил, – добавил он, покачав головой.
Но прежде, чем я успела спросить, что он имеет в виду, ключ нашелся и вторая дверь открылась. Потянулась еще череда лестниц и коридоров, но уже лучше освещенных, чем в Санта-Марии, с мраморными полами и гобеленами на стенах. Я предположила, что мы в Ватикане, и через несколько секунд мы шагнули из окна второго этажа на короткий мостик, ведущий к трибуне, установленной перед дворцом для Папы Римского и его гостей.
Когда мы появились на трибуне и остановились рядом с троном, толпа взревела так дружно, что этот рев ударил мне в грудь, чуть не выбив из меня дух. Зрители стояли плотной толпой за деревянными ограждениями и ждали начала состязания. Под напором тех, кто оказался напротив трибуны, доски стали выгибаться и трещать. Гвардейцы в ливреях Чезаре взяли наперевес алебарды, готовясь отразить прорыв. Лезвия топориков поблескивали в лучах холодного зимнего солнца. Вся огромная площадь пылала знаменами с гербами Борджа и Эсте, из каждого окна, с каждого карниза свешивались разъяренные быки на шелке и белые орлы, кружившие над добычей. Над нашими головами бился и шуршал на ветру балдахин в алую и золотую полоску. Я огорчилась, что не успела прихватить с собой накидку.
Чезаре остановился, чтобы поприветствовать толпу, крепко держа меня за руку. За мной стоял дон Микеле, и его чесночное дыхание смешивалось с резким запахом свежеструганой древесины и духов, с помощью которых гости маскировали запах пота: эфирное розовое масло, сандаловое дерево, бергамот и лаванда. Я терзалась неловкостью и сознанием собственной беззащитности. Как это так – прийти сюда и даже не поцеловать кольцо Святого Отца? Он наверняка отметит такое пренебрежение, несмотря на всю свою снисходительность к нестрогим порядкам в Санта-Мария-ин-Портико.
Чезаре не улыбался, не махал рукой и не кланялся, просто стоял и ждал, когда наступит тишина, и лицо его ничего не выражало, как его любимые маски. Я невольно попыталась представить, как же себя чувствовали быки несколько дней назад, когда барьер подняли и выгнали их на ринг, превращенный теперь в беговую дорожку, но тогда они оказались перед этим неподвижным лицом среди неестественного шума, поднятого квадрильей [21] .
Вскоре все стихло, лишь изредка раздавались крики торговцев чудесами и жареными цыплятами на маленьких деревянных шпажках. Чезаре повернулся к дону Микеле и спросил:
– Микелотто, за сколько ты домчишься галопом до Кампо?
Я не услышала ответа Микелотто. Ну конечно, мне следовало догадаться. Кому еще доверил бы Чезаре ключи от потайных дверей, как не Микелотто, наваррцу-кондотьеру [22] , своей правой руке? Ведь когда Чезаре задумывал очередной коварный план, выполнять его всегда выпадало Микелотто. Говорили, что одной из его жертв был сам герцог Бишелье. Даже Папа Римский побаивался Микелотто, потому что тот не боялся его сына.
– Гонки на кабанах начнутся через двадцать минут, – объявил Чезаре негромко, но четко, так что его услышали на всей площади. – А пока, чтобы скрасить ваше ожидание, слуги подадут выпечку и вино.
И тут же толпа закружилась, образовав водовороты вокруг ливрейных фигур, одетых в алое с золотом и появившихся как из-под земли. Они несли над головами огромные подносы с кексами и глиняными кувшинами.
Чезаре занял свое место на мягкой скамье рядом с отцовским троном – величественным резным сооружением из испанского дуба, обитым красной кожей. Помост угрожающе скрипел под троном каждый раз, стоило грузному Его Святейшеству пошевелиться. Сидя по правую руку от Чезаре, между ним и Микелотто, все еще не отдышавшегося после скачки до Кампо-ди-Фьори, чтобы дать сигнал к началу состязания, я впервые оказалась в такой близости от Папы Римского Александра. Наклонившись вперед под предлогом поправить юбку, я украдкой бросила на него взгляд.
Лицо, обрамленное сшитой по голове шапочкой из белого бархата и горностаевым воротником плаща, было полно противоречий, которые определяли всю его жизнь, возмущая всех, кто имел с ним дело. Чувственный рот меж двух крупных, гладко выбритых челюстей, глубоко посаженные глаза зажиточного крестьянина, кустистые брови и смуглый цвет лица человека действия вместо бледности того, кто привык лишь молиться и размышлять.
До меня дошли слухи, будто в спальне у него висел портрет, выполненный любимым художником, маленьким мастером из Мантуи. На портрете он был изображен коленопреклоненным перед Девой Марией. Моделью для Девы послужила Джулия Фарнезе. С ним так было всегда: святое и земное вперемешку. Преданный своему призванию, он верил, что его временное пребывание на папском троне должно быть пронизано духовной серьезностью, и, как глава священников, соблюдавших целибат, не видел противоречия в том, что использовал для достижения своих целей меч в сыновней руке и утробу дочери. Я заметила, что понтифик взял Чезаре за руку и тот склонил голову к отцовской, пока он говорил ему что-то быстро и взволнованно на каталанском, не переставая прижимать руку сына к резному подлокотнику трона. С той стороны площади, где донна Лукреция уже присоединилась к остальным своим дамам на лоджии над парадной дверью дворца, эта пара казалась воплощением взаимной любви.
Издалека донесся гул. Толпа стихла и дружно повернулась к южной границе площади, откуда кабаны помчатся к финишному столбу рядом с обелиском Калигулы [23] . Зрители на трибуне подались вперед от возбуждения. До меня вдруг дошло, что я здесь единственная женщина среди мужчин. Остальные дамы, если не считать свиту донны Лукреции, собрались по другую сторону прохода, отгороженного веревочными перилами. Я положила руки на колени и уставилась на них, думая, что все взгляды мужчин устремлены на меня, хотя понимала: они ждут начала гонок и смотрят в одну точку, откуда на открытое пространство площади должны вырваться участники, а сами сжимают в кулаках помятые ярлычки со ставками. Гул нарастал, словно по узким улицам катились раскаты грома.
