Gelato… Со вкусом шоколада - Леля Иголкина
— Это очередное пари, Тоня? — зловещим тоном, почти как антивоенный манифест, декларирую.
— Правда жизни, Петенька. Мой папа таких, как ты, щелкает, словно перемалывает в жерновах жирные тыквенные семечки.
— Таких? — уточняю.
— Мягких, недоспелых, совсем зеленых — с-о-с-у-н-к-о-в, ищущих свою нишу в неспокойном мире!
— А почему тыквенные семечки? Не вижу связи: сосунки и семечки. Что здесь общего? — прищуриваюсь, обозревая великолепную картину в целом.
Смирнова сильно вытянулась, широко раздвинула свои конечности, растопырилась, изображая огромную океаническую звезду, шуршащую по илистому или коралловому дну.
— Трудно до ядра добраться, но папа…
А! Ну, теперь я понял! Ее папа может все, стоит только Сергею встретить достойного собрата, он будет грызть его, пока до пульсирующей сердцевины не дойдет? Уверен, что со мной разговор будет направлен в несколько иную плоскость. У меня есть кое-что в рукаве или кармане, во что я, предусмотрительно оставаясь нераскрытым, но от всей души и с ярко пышущим запалом посвятил его, когда с почестями хоронил эробизнес мелкой засранки, которая только провоцирует, но стОящего, за что я мог бы побороться, не дает.
Попробую-ка я еще разок!
— Вот если бы ты немного поощрила меня и сказала, что мы пара. Тосик?
— Сказать можно все, что твоей душе угодно. Если пожелаешь, то я даже могу предположить, что мы с тобой сто лет женаты. Это ведь никак не изменит того, что отец застукал тебя в моей комнате, совсем не припоминая, как ты так ловко прошмыгнул мимо него, ничем себя не выдавая.
Это правда! Это в точку! Тут мне нечем крыть. Я влез к ним в дом и даже не поздоровался с радушными хозяевами. Теперь не уверен, что в Гражданском кодексе есть статья, которая бы предусматривала за такое грубое нарушение щадящее наказание. Административка? Дешевый штраф? Ну, не принудительные же работы, наконец? Хотя, чего уж там, я бы не возражал здесь отработать свой справедливый — здесь без сомнения — приговор.
— Дождись, говорю, не засыпай, щенок, — склонившись над Тонькой, шепчу в лохматую макушку.
— Отвали, козел! — шустро ерзает и почти плюется лютой ненавистью, попадая прямиком в меня…
Чрезвычайно, даже чуточку пугающий, слишком тихий дом! А время-то не позднее — всего двенадцать или ноль-ноль часов. Не глубокая, а только зарождающаяся полночь: и ни туда, и ни сюда. Новый день как будто уже начат, а я за вчерашний еще перед неспящим Богом не рассчитался, хотя чудесно, весело и с большим походом в нем по-человечески нагрешил и даже кое-где немножко похозяйничал, воспользовавшись своей силой, ситуацией и своим незамолкающим задором.
Следую по длинному темному коридору, подсвеченному лишь неярким светом напольных софитов, прожигающих мои стопы, упакованные в родные туфли. У хозяев есть определенный вкус и даже, по всей видимости, не маленькие деньги. Раздраженно хмыкаю, пока переставляю ноги по широким ступеням, ведущим на первый этаж крутого, чего уж тут, весьма просторного и дорогого помещения. Сергей любит эту охотничью халупу, поэтому и вылизывает, и благоустраивает хоромы для своей внушительной бригады, покой которой тоже чересчур внимательно бережет и грозно охраняет.
Место нашей встречи нахожу довольно быстро: только это помещение освещено верхним абажуром. Проем лучит не ярко, но вполне определенно и весьма конкретно.
Просто-таки гигантское пространство, на котором в самом центре находится такой же по размерам обеденный, закрытый со всех сторон какими-то ящиками, полками и другими «органайзерами», высокий стол.
«А у Тосика весьма прикольный папа, а не только дом» — такой вот вывод лезет сам собой и почти мгновенно, а я, естественно, не подбираю для этого нужные слова. И так все ясно!
Смирнов валяется на этом вот предмете мебели всей верхней половиной тела, где-то по грудь или еще немного ниже, полируя и без этого вылизанную до блеска, гладкую темную поверхность.
— Пиздец, пиздец, пиздец, — шипит Сергей и, не останавливаясь, шустро возится на своем месте.
— Доброй ночи! — здороваюсь, произнося самое подходящее приветствие для этого времени суток, и застываю грозным истуканом в широком дверном проеме.
Мне разрешено уже войти или для протокола, в качестве определенного начала, скупого разрешения у сонного хозяина любезно испросить?
— Кофе там! — не здороваясь и не поднимаясь, он вытягивает одну лишь руку и — я весьма надеюсь на это — очень точно указывает пальцем на ящик, в котором, по всей видимости, стоит его любимый крепкий и законный допинг, который мне предстоит сварить для страдающего бессонницей «папаши».
А где его «пожалуйста», «будь любезен» или «я тебя прошу», например? Он мог бы просто поинтересоваться, какого черта я забыл в кровати дочери и по результату моего, вероятно, неудовлетворительного ответа лихо выставить меня в глубокую зловещую ночь из своей неприступной, но лишь для хлюпиков, резиденции вон.
— Велихо-о-о-ов! — ворчит Смирнов. — Застыл, что ли? Доброй ночи.
Ну вот, совсем другое дело!
— Нет, — теперь я быстро отмираю, вхожу и, следуя указателям, подбираюсь к рабочему столу и многочисленным подвесным ящикам.
— Поторопись, — прыскает и тут же очень тихо — но я все точно слышу — добавляет, — сопляк.
Сопляк? Прямое, слишком очевидное, весьма грубое и чересчур необъективное оскорбление, к тому же унижающее мои честь и достоинство, и стукающее не только по носу, но и задевающее мою самооценку, снижая градус самоутверждения и ставя под сомнение выстраданное кровью и потом сложившееся положение в сверхинтеллектуальном обществе. Я ведь давно не сопляк, а всеми уважаемый тридцатилетний человек. Уверен, что этот папочка напрашивается на нехороший прецедент?
И все же:
— Сергей Максимович, я хотел бы объяснить… — тихо, но уверенно начинаю и вместе с этим бегаю глазами по кухонным принадлежностям, с которыми мне предстоит довольно близко познакомиться сейчас.
— Интересно будет послушать, — похоже, он наконец-то отрывает голову и, вероятно, устремляет на меня сонные или уставшие, растертые или опухшие все-таки от недосыпа, сильно воспаленные глаза? — Но, пожалуй, немного позже. Свари кофе и все. Об одном тебя прошу, по возможности сделай это молча и без лишних телодвижений. Голова жутко раскалывается, а завтра тяжелый день.
— Может лучше…
— Кофе, мой деревянный мальчик, — настаивает почти угрожающим тоном.
«Тузик-Тузик, прости, щенок,
