Ирина Степановская - Экзотические птицы
— Валентина Николаевна! — вдруг раздался из-за его спины тихий, чуть хрипловатый голос, и каким-то чутьем Тина обнаружила, что перед ней стоит вовсе не победитель жизни. Она раскрыла глаза, а потом от безмерного удивления одеяло как-то само собой поползло вниз. Перед ней в больничном халате, опираясь на палочку, с повязкой на полголовы стоял донельзя худой и только наполовину выбритый (из-за того, что мешала повязка) Ашот и тоже, приоткрыв от изумления рот, смотрел на то место, где она лежала, не узнавая ее. Потом в его взгляде прочитались такая жалость и такое сочувствие, что Тина не выдержала, протянула к нему руки и горько заплакала.
— Ашот! Милый! — рыдала она. — Что с нами сделала жизнь! Ашот подошел и медленно, так как мешали палочка и боль в боку, опустился перед кроватью на колени и уткнулся лицом в ее руку.
— Ну, хватит слезы лить! Разойдитесь! — нарочито громко сказал Барашков и, приподняв Ашота, будто пушинку, отнес от кровати и аккуратно опустил в стоящее рядом кресло. На лице Аркадия не было даже намека на сентиментальность. — Перестаньте реветь! — значительно сказал он. — Пока еще все счастливо отделались! Этот вот, — он показал на Ашота, — не успел прилететь, как очутился здесь при смерти! И вы тоже, дорогая моя, — он перевел взгляд на Тину, — можете порассказать нам о ваших приключениях. Просто просится на перо ваш рассказ и про газеты, и про косметическую клинику — триллер какой-то! Поэтому не думайте о жизни плохо! Все живы — и это главное! Он, — Барашков опять кивнул на Ашота, — уже должен скоро идти на поправку. Ну а у тебя, Тина, — Барашков сделал паузу, — ответственный момент. Операция завтра. Все предупреждены, все готовы, все приготовлено, дело за тобой.
Ашот опять медленно приподнялся с кресла и переполз к Тине поближе. Он сел боком к ней на кровать, взял ее руку, лежащую на одеяле, и поднес к губам.
— Все будет хорошо, дорогая! — сказал он, и голос его дрогнул. Он уже не произносил слова с нарочитым кавказским акцентом, не шутил, не ерничал. Лицо его странно дергалось, будто он уже не мог полностью управлять им. — Это астения, не думайте ничего плохого! — как бы оправдываясь, сообщил он. — После этих операций нервы ни к черту!
— Надпочечники истощаются, поэтому, — заметила Тина. — Пройдет время — все восстановится.
— Кстати, о надпочечниках, Валентина Николаевна, в связи с вашим замечанием о них! — заявил Барашков. — Я ведь все про вас знаю! — Он вдруг ни с того ни с сего погрозил Тине пальцем. — Даже то, что вы тут ведете разговоры по ночам с соседками по отделению вместо того, чтобы спать. — Он сделал нарочито страшное лицо. — А если реакция на раздражители у вас становится адекватной, нечего тянуть — надо двигаться вперед в направлении операции.
— Вперед так вперед, я согласна, — сказала Тина. — Кто будет оперировать?
— Наш заведующий хирургией и еще один толковый доктор. Я тоже буду присутствовать при сем — давать наркоз.
— Челюсть только мне не сломай! — серьезно сказала ему Тина. — А то минеральный обмен нарушен, хрусть — и все дела!
— А ты не забудь вынуть вставные зубы! — ответил Барашков. — Чтобы не проглотить!
— Как только встану после операции — убью тебя за эти слова! Даже жена не спасет! — со всей серьезностью ответила Тина, и Аркадий с Ашотом рассмеялись. Только Ашот не хохотал во все горло, как раньше, а тихонечко подвывал и постанывал, потому что при сотрясении от смеха у него очень болел живот.
— Врачи в своем отношении к болезням здорово отличаются от других людей! — отсмеявшись, заметил Барашков. — Когда болеют их дети или родители, они напридумывают себе такого, что нормальному человеку и в страшном сне не приснится. Когда же заболевают они сами — других таких пофигистов днем с огнем не найти!
— Это и понятно, — ответила Тина. — Когда все знаешь о себе, думаешь: не может быть ничего плохого, все обойдется! А когда все знаешь о других — думаешь, что все самое плохое обязательно свалится на твоих близких.
— Но в этом есть и безусловные преимущества, — подумав, заявил Ашот. — Вот я, когда меня тащили в больницу, твердо знал, что от этих травм не должен помереть!
— Особенно он знал, когда без сознания на крыльце валялся! — уточнил Тине Барашков.
— Нет, подумайте! До чего анестезиология дошла! — восхищенно продолжал Ашот, воздев к небу ту руку, которая меньше болела от уколов. — Хрен бы эти хирурги могли оперировать, если бы мы не научились вводить больных в наркоз! Попробовали бы они тогда, как раньше, под действием стакана водки, сделать что-нибудь посложнее, чем ампутация конечностей! А какие вещества теперь есть! Пирогову не снились! Он бы умер от зависти, если бы узнал! Это я вам говорю со всей ответственностью, как самый ответственный санитар американской больницы!
Последним замечанием он пытался рассмешить Барашкова и попутно вселить в Тину уверенность, что оперировать надпочечники сейчас, когда в арсенале есть гораздо лучшие средства, чем раньше, безопаснее, чем даже еще десяток лет назад. Но оба, и Тина и Барашков, подумали совсем о другом и не засмеялись.
Тина винила себя в том, как она могла допустить и не отговорить Ашота от отъезда туда, где, чтобы доказать, что ты на что-то годишься, надо положить псу под хвост полжизни и все равно довольствоваться меньшим результатом, чем коренное население.
А Барашков подумал, что завтра к этому времени в операционной все должно быть уже закончено и улыбающаяся сейчас Тина будет неподвижно лежать в послеоперационной палате хирургического отделения с аккуратно заклеенной операционной раной на боку. А дышать за нее будет аппарат искусственной вентиляции легких. Он представил себе, как выглядят послеоперационные больные с трубками во рту и в носу, и решил, что для понимающего человека вид такого больного и суетящегося с ним рядом врача и есть синоним удачного исхода по сравнению с тем, как выглядит безжизненное тело, которое накрывают простыней и везут на каталке в спокойный полумрак патологоанатомического отделения. Встрепенувшись, Аркадий отогнал от себя образ Михаила Борисовича Ризкина, заведующего отделением патанатомии, кстати, тоже предупрежденного о завтрашней операции, и украдкой сплюнул трижды через левое плечо.
Тина же рассматривала предстоящую операцию как промежуточный этап между жизнью и смертью, который с определенной долей вероятности уже, конечно, мог закончиться на операционном столе. Но главное, и она это понимала прекрасно, для нее не кончалось даже при благоприятном исходе операции. Главное было в том, что опухоль, выросшая в ее надпочечнике, должна была быть помещена в банку с формалином и поставлена на стол в специальной комнатке в отделении Михаила Борисовича Ризкина. А вот шифр жизни Тины, уже после специального исследования этой опухоли, будет содержаться в нескольких строчках текста патогистологического заключения, понятного только небольшой кучке специалистов. Собственно, эти строчки и будут означать суть происходящего — жизнь или смерть.
