Сьюзан Ховач - Грехи отцов. Том 2

Я никогда раньше не осознавала, насколько негибок мой ум. Пытаясь приспособиться к его мышлению, я вдруг поняла, почему он всегда казался мне таким загадочным. Его мир не был скован логикой и здравым смыслом, как мой Ему были открыты другие миры, созданные его интеллектом и воображением.

— Мэллингхэм для тебя, — медленно начала я, — это примерно то же, что сад роз у Элиота, волшебное место, где все объединяется, и то, что могло быть, и то, что было, сосуществуют и… есть. — Выражение этих мыслей, таких далеких от привычных для меня, усилия, которые я потратила на это, вызвали у меня ощущение неполноценности.

— Да, это так, — сказал Скотт отрешенно. — Мэллингхэм — это как Бёрнт Нортон. — Тут он вдруг вернулся в мой мир и заговорил уже на моем языке. — А ты никогда не говорила мне, что читала Элиота!

— Я не такая уж невежда, как ты думаешь! — ответила я с шутливым негодованием, но, несмотря на свободу наших отношений, не сказала, кто порекомендовал мне «Четыре квартета» Элиота.

Почему-то мне показалось, что не стоит упоминать имя Себастьяна…

Я была не столько удивлена, сколько напугана тем, как много он работает. Смирившись с его поздними возвращениями по вечерам, его опустошенностью и желанием уединиться, чтобы восстановить силы, я не приставала к нему с разговорами, когда он приходил с работы. Вместо этого я давала ему возможность отдохнуть одному в библиотеке, служившей ему убежищем. Я туда редко заходила. Он пропускал пару стаканчиков и с полчаса читал. Я предпочла бы, чтобы мы хоть иногда выпивали вместе по вечерам, но Скотт настоял на том, чтобы эти два стаканчика были его собственными. Помня журнальную статью об алкоголизме, которую я для самоуспокоения регулярно просматривала, я сразу же заподозрила неладное и стала следить за уровнем спиртного в бутылках, но, вопреки всезнайкам, утверждающим, что питье в одиночку — верный способ спиться, похоже было, что Скотт наедине с собой более двух порций не выпивал. В конце концов я с облегчением пришла к выводу, что он выпивает в одиночестве просто потому, что любит одиночество, и это его пристрастие столь же безобидно, как, например, чтение или слушание музыки.

Около девяти тридцати мы обедали вместе. Скотт едой интересовался мало и, казалось, никогда не испытывал голода. Я же с раннего вечера буквально умирала с голоду и поэтому договорилась с экономкой, что около семи часов буду заходить на кухню перекусить. После обеда, во время которого Скотт никогда не пил, а я частенько тосковала по вину, не признаваясь в этом, мы либо читали, либо слушали пластинки, но никогда не смотрели телевизор, так как у Скотта его не было. Он, правда, предложил взять для меня телевизор напрокат, но я решила, что мне не вредно пожить два месяца без телевизора.

В полночь мы ложились спать, причем очень часто это было все, что мы делали: раздевались, ложились в кровать и засыпали. Прозаическое окончание дня поначалу беспокоило меня, но по выходным Скотт не хотел заниматься почти ничем, кроме любви, и я вскоре перестала сожалеть о тихих вечерах по будням. Теперь, к моему удивлению, мне даже стала нравиться такая модель нашей интимной жизни с ее отливами и приливами. Отсутствие любви в течение недели приводило к тому, что к концу недели электрическое напряжение между нами становилось почти невыносимым.

— Может быть, викторианцы не были совсем уж тупицами по части секса, как мы привыкли считать, — сказала я однажды Скотту. — Подумать только, каким возбуждающим будет секс, если его бесконечно откладывать, пока не сойдешь с ума!

— Откладывался брак, но не секс, — сказал Скотт. — Это миф, что викторианцы были пуританами в сексе. Реальностью же были проституция и порнография с безумным страхом перед венерическими болезнями.

— Да, но… — Я вздохнула. Со Скоттом я часто чувствовала себя безнадежно невежественной. Он не унижал меня, специально демонстрируя превосходство своего образования; у него это получалось само собой, но все равно подавляло меня. Однажды я попыталась рассказать о курсе по экзистенциализму в современной литературе, который я выбрала в Лондонском университете. Однако эрудиция Скотта в литературе и философии быстро заставила меня осознать, как необъятны эти два предмета и как мало я о них знаю. Однако я не давала разыграться своему комплексу неполноценности, имея все основания считать себя счастливой. Я хорошо помнила, как скучно было жить с таким мужчиной, как Сэм, любимым занятием которого было ковыряться в телевизорах, и думала, как счастлива теперь, живя со Скоттом, ежедневное общение с которым так обогащает и развивает мой ум.

— Не понимаю, как ты можешь читать такую макулатуру, Вики, — сказал Скотт, увидев, как за завтраком я уткнула нос в «Дейли экспресс».

— Мне нравится колонка Уильяма Хикки. И, кроме того, дорогой, мне необходимо слегка расслабляться, в особенности за завтраком! Не могу же я двадцать четыре часа в сутки вести интеллектуальную жизнь!

— Разумеется, нет, — сказал Скотт, раскрывая «Таймс».

— Вот портрет Элвиса. Может быть, он сделал еще один из своих безобразных фильмов.

— Кто?

— Элвис Пресли.

— А.

Я виновато подумала: надо позвонить Себастьяну, как глупо, что я не сделала этого раньше. Потом взглянула на Скотта и решила: позже.

Мы все еще не съездили в Мэллингхэм. Элфрида, занятая окончанием летнего школьного семестра, предложила нам приехать попозже. Несмотря на отсрочку поездки в Норфолк, наши уик-энды были весьма насыщенными: морская прогулка в Суссекс, гулянье в Суррее, экскурсия в город Шекспира — Стратфорд-он-Эйвон. Вскоре и мои будни заполнились всякими делами. Я вдруг обнаружила, что мне нравятся вечеринки, которые были так противны Скотту, я завела себе новых друзей и почувствовала себя почти как дома в этом неуютном городе, где я была так несчастлива в прошлом. Расслабившись, наконец, я стала украдкой, за закрытой дверью спальни, примерять мини-юбки, экспериментировать с макияжем глаз, отпустила подлиннее волосы. Меня вполне устраивало, что Скотт хотел видеть меня одетой скромно и консервативно, однако это не мешало мне потихоньку следить за современной британской модой и получать от этого огромное удовольствие.

Однажды в августе я вдруг остро почувствовала, что телефонный звонок Себастьяну нельзя откладывать ни на секунду. Я должна ему позвонить, непременно сказав об этом Скотту.

— Что-нибудь случилось? — спросил Скотт, когда мы закончили заниматься любовью после завтрака и собрались вставать. Было воскресное утро.

— Нет. Я подумала… Не будешь ли ты возражать, если на следующей неделе я съезжу на денек в Кембридж? Себастьян написал мне и пригласил на ленч. В конце концов, за целое лето в Англии я могу выкроить денек и навестить его.