Тереза Ревэй - Жду. Люблю. Целую
Когда Макс поднял трубку, она представилась. Пауза была длинной. Девушка прижала трубку к уху и закрыла глаза. Она слышала его дыхание. Дыхание своего отца. Волнуясь, он наконец сказал, что хочет немедленно с ней встретиться. Она растерялась. Разве им не требовалась передышка в несколько часов, возможно, и в целую ночь, чтобы подготовиться к такой встрече? Его желание увидеть ее незамедлительно показалось ей провокацией, если только в Берлине время не течет по-другому. Здесь все было другое. Люди ходили по улицам так, словно сам город был сделан из картона. Не рассчитывая на опору. Наташа чувствовала, что ноги с трудом слушаются ее. Только одно имя было у нее в голове. Макс фон Пассау. И еще от страха у нее болел живот.
Трясясь от волнения, она вошла в освещенный свечами зал. Подсвечники и свечи отбрасывали тени на стены. Макс выбрал нейтральную территорию — бар отеля. Чтобы сохранить дистанцию? Или чтобы было легко уйти? Справа был маленький зал, почти пустой. Несколько сидевших на высоких табуретах военных весело переговаривались. Она села за стол спиной к стене, лицом к входу, как садятся те, кто боится быть захваченными врасплох.
Подсвечников не хватало, поэтому свечи были вставлены просто в горлышки бутылок. Она заказала шотландский виски. Вкус полей и туманов Шотландии. Вкус извне.
Увидев Макса, она сразу поняла, что он тоже волнуется. Его уши горели. Она поднялась, чтобы привлечь его внимание, но он и так уже заметил ее и подошел к столику. Воротник его пальто был поднят. Волосы, чересчур отросшие на висках. Испытывающий взгляд. Как не сравнивать себя с Ксенией Федоровной в этот момент? Не чувствовать себя неловко, растерянно? Не бояться еще больше разочаровать его и разочароваться самой?
Макс остановился перед дочерью, его улыбка была немного тревожной. В руках он держал «Лейку».
— Наташа, я очень взволнован. И счастлив тоже. Вы не знаете… Столько лет я ждал этой встречи!
Его голос оборвался.
Этого момента Наташа боялась больше всего с тех пор, как узнала, что Макс фон Пассау ее отец. Она видела его работы, она думала о том месте, какое этот человек занимает в жизни такой необычной женщины, как ее мать. Как только она решила встретиться с ним, она безуспешно пыталась представить их вместе. И только сейчас, глядя в его умные и искренние глаза, почувствовала, что переживает второе рождение. Ее жизнь стала течь в новом измерении. Получила новый оттенок. Теперь все будет по-другому, не так, как раньше. Она видела, что он смущен, но это не мешало ему мыслить здраво. И, конечно же, он был счастлив, да, он был счастлив встретиться с ней. Напряжение стало отпускать ее. Плечи опустились, затылок расслабился. Она была признательна ему за то, что он пришел, за то, что находился рядом.
— Не возражаете, если я сяду? И выпью вместе с вами, — он показал на свой стакан и добавил с улыбкой: — Думаю, мы нужны друг другу.
Макс положил фотокамеру на стул, снял пальто. Под взглядом Наташи эти его безобидные движения приобрели другое значение. Доставая из кармана сигареты, он увидел, что она смотрит на его руки, словно испуганное животное, готовое в любой момент убежать из страха, что ему причинят зло. Бессознательно он замедлил движения.
Его дочь была здесь. Перед ним. Светлые волосы, собранные в узел на затылке, слегка припудренное лицо, чуть заметная на губах помада, подкрашенные ресницы и брови. Плод его и Ксении любви. Молодая женщина. Высокая и стройная. На ней была длинная бархатная куртка зеленого цвета, украшенная бранденбургами, узкая черная юбка ниже колен, фетровый берет. Она обладала изяществом своей матери, но в то же время она была другой. Ее парижская элегантность была натуральной, естественной. Ничего лишнего или надуманного. Ее руки были без перчаток. Ногти, покрытые лаком. Пятнышко чернил, которое она напрасно пыталась стереть, так и осталось на пальце.
Она не нашла, что ответить на его первые обращенные к ней слова.
— Нам понадобится время, Наташа, — прошептал он с нежностью. — Вы видите, что я не осмеливаюсь даже говорить вам «ты». Мы совершенно не знаем друг друга, но я очень хочу узнать о вас все. По крайней мере, то, что вы сами захотите мне рассказать. Не будем спешить. Возможно, понадобятся годы, чтобы восполнить то, что мы потеряли.
Он сделал знак бармену подойти.
— То, что вы молчите, это неплохо. Я позволю себе говорить за двоих.
И вскоре Наташа поняла, почему молодая Ксения Федоровна поддалась обаянию этого мужчины, почему пронесла любовь к нему через все бури, возникавшие из их гордости, чувствительности, их самых сокровенных страхов. Через все, что уготовила им судьба. И тем не менее они опять расстались.
— Это у нас получается лучше всего, — сказала как-то ее мать с отчаянием.
В первый раз Наташа сочла их разрывы огромной несправедливостью. Спустя годы она будет вспоминать эту первую встречу с отцом в послевоенном Берлине, в баре, освещенном тусклым светом свечей. Его предупредительную вежливость. Его умные глаза, высокий лоб. В то время все было зыбко, и мир мог снова с грохотом обрушиться в пропасть новой войны.
Когда он наклонился к ней, молодая женщина почувствовала запах табака и одеколона. Она пришла сюда, чтобы слушать, и она это делала, молча впитывая слова, как губка. Еще раньше она пыталась угадать характер своего отца и историю их отношений с матерью. Все, что он говорил, было подтверждением ее предположений. Верный своему обещанию, Макс говорил за двоих, но они оба еще держались настороженно. Он показывал, что доверяет ей. Время от времени в разговоре возникали паузы, но они не были вызваны скованностью. В тот вечер между ними зародилось доверие, хотя ни она, ни он этого пока не осознавали.
В ту ночь, вернувшись в свою комнату, Наташа лежала без сна, прислушиваясь к гулу пропеллеров и вспоминая о каждой сказанной отцом фразе, о том, с какой искренностью он говорил, о правдивых вещах, рассказанных ей отцом, открывавшим ей душу скованность. Она испытывала благодарность к Провидению и к Берлину, которого еще не знала. Этот город странным образом, по-своему, помогал ей. Его жители боролись за свободу и правду, эта борьба стала теперь и ее личной целью. Но, может быть, именно потому, что эта свобода удерживалась на тоненьком волоске, ее отец, не теряя драгоценного времени, говорил о самом главном.
Линн Николсон смотрела в окно военной машины. Замерзшая под молочным небом немецкая провинция советской зоны казалась чем-то монотонным и враждебным. Указатели на русском языке при въезде в населенный пункт. Сожженный сарай и остов разобранного трактора. Зловещего вида забор из колючей проволоки, зачем-то установленный на перекрестке дорог. И ни одной живой души в пределах видимости. Словно все улетели на небо.
