Кэтрин Стоун - Красотки из Бель-Эйр
Сейчас Уинтер одна. Нет, быстро поправилось сердце Уинтер. Она не одна. С ней Бобби.
– Уинтер, газетчики сходят с ума. Будет только хуже. Они спросят вас об этом на следующей неделе во время шоу.
– Он собирается быть здесь завтра?
– Да. Уинтер, я все время буду рядом с вами.
– Не надо, Стив. – «Мы с Бобби справимся». – В этом нет необходимости. Скажите ему, чтобы он приехал сюда, в этот дом, в полдень.
– По-моему, мне тоже следует присутствовать.
– Нет. Спасибо. Он же не маньяк с топором, не так ли?
– Нет, – согласился Стив, потом спокойно спросил: – А вы?
– Нет. – «Я мать, которая не может представить, как отец мог оставить своего ребенка. Мне нужно посмотреть ему в глаза и спросить его, что он за человек, раз смог так со мной поступить».
Когда Стив повесил трубку, Уинтер прижала к себе Бобби, поглаживая ее темные шелковистые волосы, целуя мягкие щечки дочери и молча повторяя клятву, которую дала в тот момент, когда узнала, что беременна. «Я всегда буду любить и защищать тебя, моя драгоценная малышка».
Как легко сдержать это обещание! Любовь к Бобби была у Уинтер инстинктивной, сильной и доброй, как ее любовь к Марку, как та любовь, какую она когда-то испытывала к своему отцу.
В ту ночь Уинтер не спала. Она тихо, беспокойно бродила по дому, оживляя боль, одиночество и страхи своего детства.
Утром Уинтер надела красивое бледно-голубое шелковое платье, облегающее фигуру. Она решила надеть серьги с сапфирами, которые Лоренс Карлайл подарил Жаклин за несколько часов до рождения Уинтер и которые Жаклин подарила дочери за несколько часов до своей смерти. Уинтер вспомнила, что Жаклин упоминала о таком же ожерелье. Молодая женщина решила, что наденет и его.
Уинтер пошла в спальню Жаклин, в то крыло дома, где они с Бобби не жили, и принялась открывать бархатные футляры с драгоценностями, пока не нашла длинную нить безупречных сапфиров и записку, написанную элегантным почерком Жаклин: «От Лоренса, 31 декабря 1960 года».
В половине двенадцатого Уинтер осторожно уложила Бобби в колыбель, повернула ключик в музыкальной шкатулке, подаренной Марком, подняла крышку и тихо запела, как всегда делала, когда смотрела, как засыпает ее драгоценная девочка.
Без четверти двенадцать Уинтер уже была в гостиной, она ждала. В течение всех этих пятнадцати минут она безостановочно ходила по комнате, невзирая на головокружение из-за бессонной ночи и низкого гемоглобина, который все еще не достиг нормального уровня. Перемещаясь по гостиной, Уинтер репетировала первую реплику.
Лоренс Карлайл приехал ровно в полдень.
– Здравствуй, папа.
Уинтер произнесла это великолепно, точно так, как она хотела, – холодно, с горечью, вызывающе. Но когда она воочию увидела человека, чьи фотографии столько значили для нее в детстве и заполняли ее альбом и ее мечты, глаза Уинтер вдруг наполнились внезапными, удивившими ее слезами. Возможно, если бы Эмили Руссо сделала портрет этого человека, Уинтер была бы подготовлена к взгляду добрых глаз, тихой застенчивости, неуверенности, которой она уж никак не могла предположить в великом Лоренсе Карлайле.
– Уинтер… – Лоренс тоже подготовил свои реплики, полные гнева, который он испытывал по отношению к этой молодой женщине, использовавшей его, как когда-то ее мать. Но Лоренс услышал, как Уинтер произнесла «папа», увидел грустные, храбрые мерцающие фиалковые глаза, и его собственные глаза затуманились, а сам он прошептал севшим голосом: – Боже мой, значит, ты ничего не знаешь?
– Чего не знаю? – спросила Уинтер, потрясенная его эмоциями и встревоженная словами.
– Можно войти?
Посторонившись, она смотрела, как он входит, с трепетом, который напомнил Уинтер ее собственный страх, связанный с возвращением в поместье спустя пять лет. Она боялась встретить здесь прячущихся чудовищ. Неужели Лоренса Карлайла тоже поджидали прячущиеся чудовища?
– Чего я не знаю? – слабо повторила Уинтер, чувствуя опасность.
– Ты не знаешь, что я не твой отец.
Неуверенно державшаяся на ногах Уинтер покачнулась, почувствовав слабость. Лоренс подхватил ее и повел в гостиную, осторожно усадил в кресло, а потом устроился напротив, найдя ее глаза и не позволяя ее взгляду уйти в сторону.
– Я не твой отец, Уинтер.
– Не понимаю…
– Мы с Жаклин встретились во время съемок «Марракеша». У нас был короткий роман, очень бурный, эмоциональный. Но мы не подходили друг другу. Встретившись следующей весной на церемонии вручения «Оскаров», мы обменялись обычными приветствиями, и все. Затем в мае, когда я снимал в Монтане «Судьбу», Жаклин просто появилась там. Наш роман возобновился, а два месяца спустя Жаклин сказала мне, что беременна от меня.
– Мной.
– Да, но ты была не моим ребенком. Жаклин уже была беременна и знала это, когда приехала в мае в Монтану. Я был ей нужен – или она думала, что нужен. Наш брак стал катастрофой. Для нее я был слишком спокойным, слишком серьезным, не очень волнующим.
– Я тоже.
– Жаклин понимала, что наш брак не удался, но именно я сделал первый шаг к разрыву, и это ее разъярило. Мое отчаянное желание уйти равнялось ее отчаянному желанию не отпускать меня или навредить мне, если я не останусь. – Лоренс замолчал. Потом, мягко улыбнувшись, продолжал: – Мой брак оказался катастрофой, но у меня была прелестная дочурка, которая была для меня всем. Я сказал Жаклин, что хочу развестись и оформить опекунство. Я уже обсудил этот вопрос со своими адвокатами, и они считали, что мы сможем доказать, что она была…
– …не самой лучшей матерью.
– Да, что она была не самой лучшей матерью. Но у Жаклин был припрятан козырной туз, о котором я ничего не знал, пока уже не стало слишком поздно. Она сказала, что ты не моя дочь. Я не верил. Мне было нестерпимо видеть, как у тебя берут кровь, причиняют тебе боль, пусть даже всего на несколько секунд, но мы сделали сравнительные анализы крови, и не один раз. Я так хотел доказать, что ты моя, но анализы подтвердили, и очень убедительно, что этого не может быть. Я привез все документы, если ты захочешь посмотреть. – Лоренс указал на брифкейс, который уронил в холле, когда подхватил покачнувшуюся Уинтер. – Я все равно пытался добиться опекунства над тобой, но безуспешно. Чем сильнее я хотел забрать тебя, тем большую решимость наказать меня проявляла Жаклин, запретив мне даже видеть тебя. Я сражался очень долго, Уинтер, но наконец понял, что тебе будет только хуже меж двух огней, да и адвокаты убедили меня, что я никогда не выиграю.
– Но ты платил алименты.
– Это были не алименты, меня никто не заставлял платить. Я просто хотел быть уверен, что у тебя будут деньги, если с Жаклин что-нибудь случится. У меня не было никаких прав и никаких обязанностей. Я дал согласие никогда с тобой не встречаться. Жаклин дала согласие – письменное, под присягой – рассказать тебе, когда ты будешь достаточно большой, что я не твой отец. Когда тебе было шесть, я встретил ее в Каннах. Она сказала, что все тебе объяснила. По ее словам, она сказала тебе, что твой отец умер, а я сделал ей одолжение, женившись на ней, и что мы расстались друзьями. Это был продуманный рассказ, вполне убедительный. В последующие десять лет я заставлял ее повторять мне эту историю каждый раз, когда встречались, и Жаклин всегда говорила одно и то же.
