Филлис Уитни - Бирюзовая маска
— Но, конечно, он не брал ее, — сказала я.
— Конечно, взял. Он таскает разные вещи из магазина уже год или больше. Думаю, у него есть рынок, где он их продает. Когда-нибудь Хуан узнает правду.
Я не поверила ни единому ее слову, и моя симпатия к Гэвину возросла. Его жена ему мстила, и я подумала, как сильно его это ранит.
Элеанора замолчала, и я не пыталась продолжить разговор. Когда она опять заговорила, ее вопрос меня испугал.
— Думаю, теперь ты уже поняла, зачем Хуан тебя пригласил сюда?
Я поколебалась.
— Я думала, он хочет видеть дочь Доротеи.
— О, конечно, он будет играть на этом. Дочь его любимого ребенка и все такое. Он внушает это нам всем. Но есть настоящая причина. Если ты ее еще не знаешь, то скоро узнаешь.
— Это имеет отношение к книге Пола Стюарта?
— Так, значит, ты об этом слышала? На самом деле это я подала Полу идею, и теперь он настроен решительно. Он хочет написать книгу, невзирая на то, какие чувства она вызовет у Хуана Кордова. Дедушка в гневе.
— Но почему ты хочешь, чтобы эта книга была написана?
На ее губах опять появилась насмешливая улыбочка.
— Семейные скандалы меня не тревожат. А это раздражает Хуана. После того, как он много лет все улаживал, он не хочет, чтобы это опять раскопали. А я не возражаю. Мне это может дать кое-какие преимущества.
— Улаживал что?
— Ты хочешь сказать, что не знаешь?
— Я ничего не помню, и я устала от намеков и тайн. Что в конце концов все это значит?
— Я могла бы тебе рассказать, но не буду. Хуан издал приказ. Никто не должен тебе ничего говорить, пока он не расскажет.
Теперь я уже была совершенно расстроена и очень сердита. Было очевидно, что мою мать вовлекли во что-то ужасное, и я могла черпать уверенность в ее невиновности только из письма, которое Кэти написала моему отцу. Но я не хотела говорить Элеаноре об этом и выставлять себя на посмешище.
— Все равно, у меня нет никаких воспоминаний о Санта-Фе, и я никому ничего не могу рассказать, — сказала я.
— Если это правда, Пол будет разочарован. Но трудно поверить в то, что ты ничего не помнишь. Может, воспоминания начнут приходить, когда ты очутишься в знакомых местах.
Я подумала о тех неожиданных проблесках памяти, которые уже были, и ничего не сказала.
К этому времени уже показались окраины города, и с северной его стороны было меньше этих заведений для туристов, чем со стороны Альбукерка. Я почувствовала облегчение оттого, что наша поездка подходила к концу. Во мне росло недоверие к Элеаноре и убеждение, что если она сможет причинить мне вред, используя Хуана Кордова, она это сделает.
Вскоре мы уже ехали по улицам Санта-Фе, и я пыталась подготовить себя к встречам, которые мне предстояли. После всего того, что случилось со времени моего приезда, я чувствовала себя эмоционально опустошенной и не могла вызвать в себе радостное предвкушение встречи. Меня охватил страх.
Мы свернули на широкий проспект, идущий вверх к дороге на каньон, а затем нашли нашу узкую улочку с саманными домами. Гараж Кордова на несколько машин был затиснут в угол и упирался в саманную стену. Я вышла из машины и оглянулась, желая восстановить мое первое чувство радостного возбуждения при виде дома.
Наступал вечер, но окна с бирюзовыми рамами и выкрашенные ворота все еще блестели в ярком солнечном свете, а круглые саманные стены окружали дом как будто гладкой, бледной слоновой костью. Я намеренно выбросила из головы все остальные мысли и сосредоточилась на живописи, на цвете. Слоновая кость — не совсем верно. Плоть? Нет, слишком много розового. Может, бледный абрикосовый? Если бы я писала все это, я бы взяла цвета земли: красную и желтую охру и красный венецианский. А для теней, может быть, чуть-чуть голубовато-зеленого. Голос Элеаноры вернул меня из мира живописи и напомнил мне о предстоящем испытании.
— Это наш саман ввел тебя в транс? Пойдем, я отведу тебя к тете Кларите.
Мы прошли в бирюзовые ворота.
Дом показался мне низким и не очень замечательным, слишком маленьким для семьи — но это было обманчивое впечатление. Мне еще предстояло узнать, что с годами он рос за счет пристроек, так что он разделялся на многие комнаты и коридоры, приобретая индивидуальность и свое лицо, а также таинственность — это была крепость за закрытыми дверями и внешними стенами.
Элеанора провела меня через узкий двор и резную деревянную дверь в гостиную. Я пришла домой, к своим истокам, но теперь у меня не было чувства, что меня здесь ждут. Вместо этого мне показалось, что саманные стены меня сдавили, закрыли от меня солнце, сжали меня в прохладном мраке, заключили меня в тюрьму.
Я попыталась освободиться от этого впечатления и оглядела комнату. Ничто меня не удерживало. Я была абсолютно свободна и могла уйти отсюда, когда пожелаю. Было глупо чувствовать, как по моей спине ползут мурашки — как будто я должна была чего-то бояться в этом доме. Чего-то глубоко скрытого в моей памяти.
IV
Комната была длинная и прохладная, с белыми крашеными стенами контрастировало темное дерево. Над головой некрашеные сосновые стропила, которые поддерживали плоскую крышу и которые я скоро научусь называть вигами, темнели коричневыми полосами на фоне белого потолка, и там, где они соединялись со стеной, они заканчивались деревянными консолями. Коврики индейцев навахо с яркими черными, алыми и серыми узорами были разбросаны на отполированном красном кирпичном полу. Камин в углу был из самана, круглый и гладкий, как и стены двора, с грубой, узкой полкой. Рядом с ним вдоль стены шла встроенная прикрепленная скамейка, банко, с массой подушек огненно-рыжего и зеленого цвета. Рядом с дымоходом сушилась длинная связка красного перца, служившая одновременно и украшением, а внутри в камине на красных кирпичах лежали белые сосновые поленья, приготовленные, чтобы их зажечь. Перед камином стояли два кожаных кресла, на их спинки и сидения были наброшены индейские коврики. Вся мебель была темной, в испанском стиле, из кожи и резного дерева. С потолка по центру свисал антикварный железный кованый канделябр на цепи, освещая прохладную полутемную комнату мягким светом.
На полках вокруг и на маленьких столиках — везде стояли искусно выполненные деревянные фигурки пустынных животных. Может быть, их создал Хуан Кордова, но они не были похожи на мою маленькую забавную птичку. Каждое из них, казалось, совершало какую-нибудь жестокость, которая, однако, была естественна для данного вида. Во рту у рогатой жабы торчало какое-то полусъеденное крылатое насекомое. Тарантул казался живым и внушал ужас. Я быстро отвернулась и увидела пейзаж с горами Сангре-де-Кристос на стене; высокие снежные вершины сверкали на солнце, а внизу по склонам карабкались рощицы вечнозеленых растений. Отсюда не угрожала смерть в зубах хищника.
Комната показалась мне совершенно юго-западной по духу, однако, я ничего в ней не узнала, кроме чувства навязчивого беспокойства, вдруг во мне появившегося. Я старалась убедить себя, что я приехала домой. Очень скоро я встречу сестру и отца моей матери. Элеанора и Гэвин были не в счет. Я ждала не столько какого-либо приветствия, сколько внутреннего чувства узнавания, но его не было.
Тревога, которая пульсировала где-то в глубине моего мозга, не утихала, и в ней появился страх. По-видимому, все это было вызвано проблесками памяти, но я не могла понять умом то, что вспомнили мои чувства.
Элеанора сказала:
— Она нас слышала и скоро придет.
Дверные проемы с резными деревянными арками вели из этой центральной комнаты в другие, в одном углу я увидела ступеньки, которые заканчивались маленьким балкончиком на полпути вверх, а за ним была закрытая дверь. Когда я на нее посмотрела, дверь открылась. На балкон вышла женщина, и я впервые увидела Клариту Кордова.
Она была высокая и очень худая, с годами не став пухленькой, как многие испанские женщины. Она была одета во все черное, даже чулки и туфли с пряжками были черными. Впечатление смягчал только круглый кружевной воротничок цвета слоновой кости, выполненный по моде и бросавший отраженный свет на ее узкое лицо. У нее, как и у меня, были черные волосы, и спереди она зачесывала их гладко, а сзади собирала в пучок низко на затылке. В ушах неожиданно переливались серебром и бирюзой висячие серьги, покачивавшиеся при каждом ее движении. Она выглядела настоящей испанкой. Если в ней и проявилась как-то кровь бабушки Кэти, это не было заметно.
Однако наибольшее впечатление на меня произвела не ее внешность, а вид, с которым она стояла на балкончике и смотрела на меня прищуренными глазами, как будто взвешивала и оценивала — зачем, я не могла сказать. Я вспомнила, как Сильвия Стюарт так же стояла в аэропорту, оценивая меня. Все они как будто задавали мне молчаливый вопрос, им не нравилось мое присутствие, но свои тайные мысли обо мне они держали при себе. Я потрогала себя за подбородок, глядя в ответ на эту женщину, сопротивляясь тому странному чувству морального давления, которое она во мне вызывала. Я не позволю этим Кордова меня запугать. Меня позвал сюда дедушка. И я не была испанкой — я была из Новой Англии. Может быть, именно это я и открою в себе здесь.
