В твоих глазах - Амабиле Джусти
Он не получил того, чего хотел, но уж точно не стал геем. Небольшое утешение после огромного количества разочарований от безответственного внука, который, вместо того чтобы очаровываться нытьём Клариссы в стиле у-меня-полно-денег, пялился на официантку.
Внезапно Байрон вспомнил, зачем заказал эти сладости. Бабушка оценила бы его умение планировать стратегию, немного меньше цель задуманного. Демонстрируя неловкость, которой на самом деле не обладал, он буквально покрасил девушку шоколадом. Бедная Кларисса с её мышиным голоском…
Он надеялся, что этими манёврами удастся её отвадить, даже если складывалось ужасное впечатление, что Кларисса целеустремлённа сильнее, чем ожидалось. На встречу Байрон явился в самом худшем виде, одетый так, что привёл бы в ужас любую здравомыслящую девушку. Борода длиннее обычного, волосы распущены и растрёпаны, выглядел он дико и по-разбойничьи. Байрон был уверен, что заставит её бежать со всех ног, но вместо этого у него возникло ощущение, что, если бы не крем с какао, маленькая сварливая Кларисса набросилась бы на него. Она и правда была настойчива. Должно быть, ей прочитали безапелляционную лекцию. Ту самую, которую безуспешно пыталась преподать ему бабушка: «Брак должен заключаться между людьми одного класса и достатка, и не надо подбирать бедных несчастных, которые в итоге заканчивают, как и должны.
Между тем ему казалось, словно между его глазами и лицом (и, чёрт возьми, телом) этой девушки — официантки в костюме Алисы, студентки, черпающей силы в поэзии, — находится крюк. Именно поэтому лучше было уйти. Уйти и перестать гадать, как её зовут, откуда она родом и кто знает, какие на вкус её губы и если на самом деле похожи на спелую вишню.
* * *
Как бы ни доказывала обратное его внешность, Байрон отнюдь не был соблазнителем. По крайней мере, не был намеренным соблазнителем, одним из тех, кто участвует в завоевательных походах. Да ему и не нужно было: даже женщины, не знавшие о богатстве его семьи, а значит, не движимые намерением заманить в ловушку одного из Лордов, не могли не заметить его обаяния.
Байрон никогда не зацикливался на том, что называл «грёбаной внешностью», такой же, как у его отца, деда и многих других до них. Поколения подлецов, настолько привлекательных, что казалось, будто они связаны с дьяволом каким-то тысячелетним договором. Однажды, полушутя, Байрон подумал, не хранится ли у них на чердаке чудовищный портрет, который вместо них стареет и притягивает на себя общие недостатки каждого нормального человека: огромный нос, оттопыренные уши, кривые зубы, преждевременно седеющие волосы, склонность к полноте. Словом, что-то, что делало бы их людьми. Но ничего, на чердаке не нашлось даже детской акварели, а Лорды продолжали плодить поколения мужчин, которым не требовались никакие усилия для соблазнения.
Таким он был в университете и в глянцевом, ублюдочном мире, который хотела навязать ему бабушка, и тем более был таким в Dirty Rhymes. Во время перерыва, пока он пил в баре и болтал с барменшей Евой, группа девушек спросила, не могут ли они угостить его ещё одним напитком. Если бы они знали, что в его стакане была кока-кола и ни капли алкоголя, и что у него никогда не было секса с кем-то, кого он только что встретил, и что он был женат десять лет на своей первой студенческой любви, они бы задумались, как и его бабушка, не пробудило ли, случайно, всё это искусство и поэзия в нём другие вкусы. Байрон немного пошутил с ними, предложил им всем коктейли, а потом отмахнулся от них, притворившись, что узнал кого-то в толпе, с кем должен встретиться.
Он вошёл в личный кабинет, своё убежище, свой пузырь приглушённого шума. Там спустя несколько секунд его нашла Ева; Байрон лежал на диване, спиной к подушке с раскрытой книгой в руках, которую он, однако, не читал. Барменша не смогла удержаться от смеха. Байрон выглядел явно анахронично: в кожаных брюках, чёрных ботинках с шипами, футболке с огромным черепом из которого высовывался язык, и в очках в чёрной оправе (строгих, как у доктора), за которыми его зелёные глаза казались лепестками, застрявшими между двумя мягкими оправами ресниц медного цвета.
— Ты ненормальный, Бай, — сказала она. — Там тебе предлагают это в бешеном темпе, а ты не находишь ничего лучшего, чем укрыться здесь и читать… Кальвино? Это хотя бы грязные вещи?
Байрон покачал головой и потянулся, отложив экземпляр «Барона на дереве».
— Я бы так не сказал, — ответил он. — Ты поймала меня с поличным. Хотел проверить кое-какие счета, но дал себе передышку. Боюсь, предприниматель из меня не очень. — Он снял очки и улыбнулся, но выражение, что появилось у него на лице, было принуждённое, почти пластиковое.
— Ты ещё не оправился, верно? — Взгляд Евы стал печальным и по-матерински нежным.
— От свидания, которое организовала мне бабушка? Ей удаётся находить девушек, чтобы заарканить меня, даже находясь за много миль отсюда. Уверен, если бы я уехал жить на Аляску, она нашла бы дочь своего старого друга, который переехал в Анкоридж, чтобы зарабатывать деньги, поджигая небо, — ответил Байрон, хотя мягкие, блестящие глаза Евы намекали на нечто более важное, чем неудачное свидание.
Ева была близким другом, они много лет знали друг друга. Она была единственной, кому Байрон позволял напоминать о тех ранах с ещё не зарубцевавшимися краями. Единственная, кто говорил о них без гнева, не напоминая ему о вине, не произнося проповедей и тирад. Единственная, кому было небезразлично его сердце. Она была очень красивой девушкой, с длинными рыжими волосами и глазами цвета бирюзы. Между ними никогда ничего не было. И не только потому, что в Байроне не зародилась искра влечения, но и потому, что Ева предпочитала женские чары.
— Сколько времени прошло? — снова спросила она. — Год?
— Больше или меньше.
— Тебе всё ещё больно?
Он не дал ей точного ответа, просто снова улыбнулся, стараясь казаться более непосредственным, чем раньше. Он не всегда испытывал боль, которая перестала быть повседневным явлением. Жаль, что она превратилась в нечто худшее. Когда
