Оттепель. Инеем души твоей коснусь - Муравьева Ирина Лазаревна
Когда Хрусталев подошел к ней и с каким-то странным выражением на лице, не глядя ей в глаза, поблагодарил за этот ее идиотский поступок, Марьяне показалось, что он подошел попрощаться. То, чего она так боялась со дня первой встречи, от чего просыпалась иногда в холодном поту посреди ночи и долго не могла уснуть, борясь с желанием позвонить ему, лишь бы услышать, что все в порядке, — сейчас это произошло. Он бросил ее. Теперь, как человеку, потерявшему зрение, ей нужно будет учиться жить в темноте и передвигаться ощупью.
Хрусталев стоял у плетня и обсуждал с Мячиным текущие дела.
Глава 7
— Так лошадь ты хочешь в тени или как? — донеслось до Марьяны.
— Я хочу, чтобы она стояла, еле различимая. Одни контуры. В таком вот размытом, молочном тумане. И солнце, которое только-только восходит, начало постепенно освещать ее. Сначала ноздри, глаза, потом гриву, потом шею, спину, ноги… И чтобы, в конце концов, она вся засверкала. Большая и белая, как молоко.
Хрусталев понимающе кивал.
— Витя! — вмешался Аркаша Сомов. — Вот ты мне скажи: какая разница, кого будет освещать солнце? Какая разница между лошадью и козой? Я имею в виду, конечно, только в данном случае, а не с точки зрения животноводства…
— Какая разница, друг мой Сомов, — засмеялся Хрусталев, — между Татой и Нюсей? И та, и другая — хорошие женщины, и обе брюнетки…
Сомов в ужасе замахал на него обеими руками:
— Вернулся насмешник! Ничего святого!
— Так что с лошади и начнем! — загорелся Мячин. — Именно с этой сцены! Где Будник?
— А Будник зачем? — спросил Хрусталев.
— Он просил, чтобы непременно сняли, как он кормит лошадь хлебом. Он вспомнил, что в «Комбайнерах» есть такое место: Кочергин кормит из ладони лошадь. Они ведь с Кочергиным враги и соперники. Теперь ему хочется утереть Кочергину нос. С помощью нашей белой лошади. Но я согласился: пусть кормит.
Вечером решили устроить большой пир по случаю освобождения невинного оператора.
— Сегодня напьюсь! — пригрозила Регина Марковна. — Все нервы вы мне измотали!
Она нагрела целое ведро воды и гордо удалилась в лес с мылом и мочалкой.
— Регина, учти: я в крапиве залягу и буду подсматривать! — расхохотался Кривицкий.
— Смотри, мне не жалко! — презрительно отрезала Регина Марковна.
Через полчаса началась гулянка. Напились и наелись очень быстро. Кривицкий, так и не сдержавший своего обещания подсматривать за тем, как намыливается в густых зарослях немолодая наяда Регина Марковна, съел пару ломтиков «Докторской», потом, сокрушенно поглядев на свой мощный выпирающий из всякой, даже самой просторной одежды живот, навалил себе на тарелку горячей рассыпчатой картошки, густо посыпав ее укропом, посолив и полив сверху подсолнечным маслом, добавил к этому еще полбатона «Докторской» и сбоку аккуратно украсил получившийся натюрморт двумя серебристыми кильками с открытыми ртами и погасшими бусинками глаз. Стараясь не смотреть на обступившие его со всех сторон бутылки «Столичной», он пододвинул к себе большую банку «Сока томатного с мякотью» и начал пировать, можно сказать, в одиночку, потому что, когда трезвый человек остается один на один с пятнадцатью крепко выпившими людьми, он невольно чувствует себя обиженным и одиноким. Марьяны за столом не было. Отметив этот факт, Кривицкий подумал про себя, что он, может быть, недостаточно уделяет внимания молодой и очень неуверенной в себе актрисе, и тут ему вспомнился Пырьев, когда-то встретивший еще неопытного Кривицкого в одном из павильонов «Мосфильма» и неожиданно затеявший с ним откровенный разговор.
— Никакого настоящего режиссера из тебя, Федор, не выйдет, если ты своих ведущих артисток сам на зуб не попробуешь! — сказал большеголовый, с выпирающим кадыком, Пырьев. — Я, например, ни одну не стал бы снимать, если не пожил бы с ней хоть день в законном браке!
— Пожить — это я понимаю, а брак ни к чему! — ответил веселый Кривицкий.
— Развратники все вы, шпана! — брезгливо осадил его Пырьев. — Ты женщину только в браке раскусишь по-настоящему! Когда она перед тобой в бигудях на кухне, немытая, неодетая, чай будет пить вприкуску! А так это все чепуха и обман! Вот «Анну Каренину» ты ведь читал? Зархи вот Самойлову снял! Как тебе?
— Ну, я бы, наверное, не так повернул…
— И я бы не так повернул! — брызгая слюной, ответил Пырьев. — Танюша там как манекен на витрине! Вон надо мной весь «Мосфильм» смеется: у Пырьева в главных ролях только жены снимаются! А почему? Потому что я свою жену с изнанки знаю, она у меня ни одного неверного шага не сделает!
Кривицкий был в общем и целом за то, чтобы женщину, которая снимается в главной роли, режиссер знал как облупленную. Два года назад, до Наденьки, он, может быть, и не стал возражать против того, что для достижения совсем уже блистательных результатов с ведущей актрисой желательно оказаться в близких, можно сказать, почти кровно близких отношениях. Но теперь, когда он был так прочно и незыблемо женат на Наденьке, не имеющей прямого отношения к миру искусства, теперь одна мысль, что он, муж своей жены и отец своей дочери, вдруг, потеряв рассудок и чувство собственного достоинства, начнет лезть под юбки молоденьким артисткам, желая помочь им вжиться в образ, теперь одна эта мысль бросала Федора Андреича в холодную дрожь и казалась ему еще более кощунственной, чем, скажем, взять и незаметно подлить в томатный сок с мякотью полстаканчика «Столичной».
Чувствуя себя особенно безгрешным и любящим только свою жену человеком, Кривицкий решил непременно разыскать убежавшую от веселого застолья Марьяну Пичугину и постараться понять, что там сейчас у нее на душе. Он постучал стаканом с недопитым соком в дверь Марьяны, но никто не отозвался.
— Странно! — с обидой подумал Кривицкий. — Помочь им хочу, дуракам, а им только пить да гулять! Ну, где вот она шляется, когда завтра с утра такой ответственный кусок будем снимать? И как она будет выглядеть после бессонной ночи?
Он вспомнил, что Хрусталевых — и бывшего мужа, и бывшей жены — тоже уже нет за столом, хотя он успел заметить, что Витька напился. Вернее сказать, не напился, потому что он никогда не напивался до бесчувствия, но быстро опрокинул в себя положенное количество спиртного и, заблестев глазами, покинул всю группу, празднующую его же собственное, хрусталевское, освобождение. Хоть и острым был наметанный глаз режиссера Кривицкого, но то ли очень уж сладко пел соловей в густых деревенских зарослях, то ли слишком непроницаема была темнота деревенской ночи, едва освещенная одним-единственным фонарем, но только он пропустил и то, как Марьяна, неохотно откусив что-то, быстро ушла обратно в общежитие, а заблестевший глазами Хрусталев исчез не один, а захватил с собой свою бывшую жену и уволок ее куда-то в сгустившуюся темноту.
«Охохоюшки-охохой! — добродушно подумал Федор Андреич, чувствуя, что самому ему больше всего хочется лечь под лоскутное одеяло и забыться сном. — Охохоюшки-охохой! Да пусть они сами разбираются! Я что тут, собака цепная?»
Он встал, с хрустом потянулся и пошел в свою комнату по узкому коридору общежития. Заметил какую-то хрупкую тень, которая постояла у двери Хрусталева, осторожно дергая за ручку, но, заслышав грузные шаги режиссера, скользнула куда-то и сразу исчезла.
«А ну как Марьяна стояла, подслушивала? — с отеческой тревогой подумал Кривицкий. — С ума они тут у меня посходили!»
Интуиция не подвела его: это была Марьяна. Веселое застолье, огласившее своими шутками, смехом и разговорами всю округу, становилось все громче и громче. То, что она, не взяв в рот ничего, кроме ломтика «Бородинского», тихонько ушла обратно в общежитие, никого не удивило, поскольку никому, кроме, может быть, брата, занятого, как всегда, спорами с Мячиным, не было дела до нее. Нет, Мячину было. Но что ей до Мячина! Она постояла у окна в своей комнате, посмотрела, как в темных облаках мелькают звезды, втянула в себя слабый душистый ветер с реки и наконец решилась.
