Только не|мы (СИ) - Игорь Толич
Не успела я выскочить из машины, Андрис кинулся мне навстречу.
— Илзе! Ну, что ты так долго?! — вместо приветствий кудахтал он, джентельменски подавая мне руку и закатывая вверх свои невообразимо голубые глаза.
Перед концертом он всегда на взводе, будто прыщавая девчонка на первом свидании. В других обстоятельствах Андрис обычно по-латышски невозмутим и медлителен. А уж когда он становится за органную кафедру, вообще трансформируется в какого-то другого человека — неземного и почти божественного.
Я видела Андриса за работой всего один раз — он разрешил мне пробраться в святая святых, потому что в большинстве соборов кафедра и органист скрыты от глаз слушателей. Если бы я доподлинно не знала, что на этом безумном инструменте играет мой собственный муж, я бы решила, что передо мной Архангел, спустившийся на землю, чтобы читать небесную проповедь с помощью музыки. Орган — это нечто фантастическое.
— Такое возможно только по любви, — как-то сказал Андрис о выборе своей профессии, и я ему поверила.
Если на свет рождается человек именно для того, чтобы утонуть в космических звуках органа, он не сможет влюбиться сильнее ни во что иное.
— Музыка сродни математике, — размышлял Андрис. — И то, и другое — абстрактно и точно до мелочей. Однако музыку можно не слышать, но суметь подсчитать её. Но наоборот не выйдет. Именно поэтому музыка — это высшая форма математики.
Не трудно догадаться, что он почитал Гессе, но более всего преклонялся перед Бахом. И сегодня почти весь репертуар благотворительного концерта был составлен из произведений этого композитора.
Андрис чмокнул меня в щёку и направился к кафедре. А я заняла место во втором ряду с краю, ближе к центру.
Во время выступления мне нравилось не только слушать, но и смотреть по сторонам, изучая витражи и пронзительные своды, рвущиеся к божественной сути и отражающие величавую музыку от стен в сердца слушателей. Не обязательно любить бога, чтобы полюбить орган. Но к полюбившему орган бог приходит без спросу. Я никогда не была в числе ярых прихожан, да и вообще протестанты спокойно относятся к воцерквлению. Это здорово отличает от католиков и православных: нет давления и чрезмерной истовости, нет подобострастия перед пастором, который точно такой же прихожанин, как и все, нет баснословно дорогого убранства в соборах — есть лишь чистая вера во Спасение. И с этой верой можно просто жить, никому ничего не доказывая.
Так я, доверившись спокойной благодати, год назад пришла в Собор Петра и Павла, что в Старосадском переулке Москвы. Там давали органный концерт. У меня был самый дешёвый билет на балкон, но служитель сказал, что я могу сесть на любое место, потому что людей будет мало. Мне тихо улыбнулись и показали на деревянные скамейки. Я села во второй ряд. Наверное, это было наглостью, но никто даже не посмотрел косо.
Рядом со мной оказался светловолосый мужчина, ещё нестарый, но слегка полысевший. У него был мягкий учтивый взгляд, и, хотя он ни разу не улыбнулся и не посмотрел открыто в мою сторону, я почувствовала тепло его небесных глаз, почувствовала то, как он слушал музыку. Нет, он не слушал, он её проживал. Он и был самой музыкой. Полноватый и неуклюжий с виду, в сером джемпере на бледно-голубую рубашку в клеточку, он в мановение ока стал грациозным потоком эфира с первым же прозвучавшим аккордом.
Когда музыка стихла, раздались аплодисменты. Но мой сосед не аплодировал, а сидел неподвижно. К алтарю вышел органист, и зрители вновь почтили его рукоплесканием.
Только тогда незнакомец повернулся ко мне и спросил:
— Вы впервые слушали орган?
— Да… — смутилась я. — В Даугавпилсе, где я жила ребёнком, в церкви не было органа, а в Москве всё как-то времени не было выбраться куда-нибудь послушать.
— Вы родом из Даугавпилса?
— Формально да, но нечасто там бываю. А вы?
— А я родился в Риге. И последние пять лет живу в Москве. Но вот снова собираюсь уезжать.
— Почему?
Он пожал плечами, как-то потеряно и вяло, будто уже передумал о своём решении.
— Меня зовут Андрис. Андрис Э́глитис. Сегодня я слушал своего преемника и убедился, что могу уезжать с чистой совестью, — он улыбнулся и стал похож на мальчонку, впервые заговорившего с живой девочкой. — Но я пока не уехал…
— Наверное, это хорошо, — сказала я, не зная, что ещё ему сказать.
Андрис был чистым воплощением того, что я видела в мужчинах красивым: то, как он ухаживал, как всегда оставлял меж нами строго выверенное, достопочтенное расстояние, какие выбирал цветы, и никогда, никогда не позволял себе обнять меня в публичном месте как-то вульгарно и уж тем более — поцеловать. Нет, Андрис даже свет выключил, когда мы решили впервые остаться вместе на ночь. Я бы даже не удивилась, если бы он вообще не прикоснулся ко мне или ушёл спать на диван. Но мы встречались уже два месяца. Ходили в Дом Музыки и в католический собор на Малой Грузинской слушать орган. Адрис дарил мне книги и варил кофе. Он разрешил мне прокатиться на его машине и, кажется, обиделся, что у меня получается водить лучше, чем у него.
Мы уже были влюблены, и уже души не чаяли друг в друге, когда он вдруг сказал:
— Я хочу познакомить тебя с мамой.
Моя улыбка, не угасавшая последний час, потому что мы смотрели какую-то комедию, тут же слетела с лица.
— Как это с мамой, Андрис?..
Андрис резко встал с дивана, прошёл два шага по комнате, вернулся, сел обратно и взял меня за руку. Потом, то ли спотыкнувшись сидя, то ли что-то потеряв, свалился на пол — как плюшевый медвежонок, скатившийся ночью с одеяла. Оказывается, Андрис решил встать на колени.
— Илзе, ты — самое дорогое, что есть в моей жизни. Я прошу твоей руки. Я обещаю быть тебе верным во всём, отныне и навсегда, пока смерть не разлучит нас.
Он порылся в кармане, чуть не выронил скользкое кольцо, долго пытался воткнуть в него мой палец, но пальцы самого Андриса дрожали, да и мне было волнительно. А ещё немного смешно, но я не смеялась. Я
