Александр Юк - Четыре четверти. Взрослая хроника школьной любви
Они шли под руку по Тверскому бульвару к памятнику Есенину. Женька шуршал высушенным разнокрасочным гербарием, еще не попавшим под грабли дворников. Его осенний, упавший взгляд скользил по земле среди вчерашней зелени, словно это было единственное, что его сейчас интересовало. Он почти не смотрел на Риту. А она-то, дурочка, неслась к нему, на первый его зов. И вот они вместе, но где сейчас он? Они молчали, и это молчание превращалось в муку. Но Рита привыкла, что с Женькой всегда все непросто. Не в ее правилах спрашивать, что он еще натворил. Раз позвал – сам расскажет. А иначе клещами не вытянешь.
Женька остановился вдруг, словно решился. Вытащил из кармана и протянул ей сжатую ладонь. Рита раскрючила его холодные сомкнутые пальцы, и маленький овальный камешек выпал в ее руку. На черном отполированном фоне, проткнутом через крохотную дырочку золоченым колечком, белела женская головка. Камея! Настоящая камея. Не склеенная из двух половинок халтура, а классическая, как ей и положено быть: из единого двухцветного камня. Рита всмотрелась в миниатюрный профиль. Господи! Это же ее профиль! Конечно, ее!
– Женька, Женечка! Спасибо! Какая прелесть. Это непостижимо!
Женя улыбнулся уголками губ, но глаза его остались по-прежнему пасмурны. И робкий налет счастья неожиданным порывом ветра вдруг сорвало с лица Риты. Ей стало не по себе от настигшей ее догадки. Через две недели – ее день рожденья. Что же это? Подарок? Но почему сейчас? Значит, Женьки не будет?
Нет, это известно: Женя на день рожденья не придет. Она сама его никогда никому не показывала. Женя – ее тайна. Когда он ее провожает, то никогда не зайдет к ней домой. И она побывала в его доме лишь однажды, в разгар лета, когда квартира была необитаема. Женька привел ее, чтобы показать перед выставкой работу: «Девушка с запрокинутым лицом». Если она с ним, то всегда только вдвоем и никого знакомого рядом. Сережка Дьяченко – единственный свидетель. «Его надо убрать?» – шутил Женька. Как-то, когда Женька провожал ее домой, они опять нарвались на Сергея. Они засекли его издалека. Рита потянула Женьку в сторону, в проулок. Дьяченко в школе носил очки, но никогда не надевал их на улице, и ребята еще успевали увернуться от встречи. Но Женя уперся:
– А что, собственно, такого?
И даже не убрал руку с Ритиной талии – он только-только добился для себя такой привилегии. А Рита хотя и уступила ему, но по-прежнему безумно этого стеснялась. Ну, ладно бы еще в чужом незнакомом месте, а тут…
Итак, Женькин подарок сегодня означал, что две недели они не увидятся? Минимум – две недели. Он уезжает. Сейчас? Может, на выставку? Куда же еще в начале учебы. Но видок у него вовсе не довольный. Он сегодня странный, виновато-побитый, что ли. Это настолько не в его манере. Чаще его вечная уверенность в себе перехлестывала через край, чем он бывал собой недоволен. Целое стадо диких мыслей пронеслось, опустошая, в Ритиной голове.
– Женя, что случилось?
Ею овладело предчувствие беды, и следы радости от полученного подарка в одно мгновение оказались затоптаны копытами беспокойств и тревог.
– Случилось, Рита. Я пришел проститься.
Наихудшие предчувствия начинали сбываться.
– Ты уезжаешь? Надолго?
– Нет, не уезжаю. Не в этом дело. Просто, мы с тобой… расстаемся. Совсем расстаемся.
Та-а-ак… Ну, говори, говори! Он замолчал, зарыв взгляд в слякотной земле под ногами. Рита видела, что ему трудно, но ей сейчас было плевать на это. Пусть договаривает. Выкладывает все, с чем пришел. Но он молчал, а это и вовсе становилось невыносимо. Куда подевались его самонадеянность, его напускное, ничего не стоящее благородство, театральное рыцарство? Такой же, как все остальные! Почему она, дура наивная, ожидала, как в сказке, чего-то другого? Рита не выдержала:
– Что, поигрался? Теперь я тебе надоела? Наскучила? Пора менять игрушки. Старую куклу – на помойку.
Он вспыхнул:
– Это все неправда. Все не то. Рит, я перед тобой безумно виноват. Но я ничего не могу поделать. Попытайся если не простить меня, то хотя бы понять. Хотя я прошу, наверное, невозможного. Рита. Я, кажется, полюбил. По-настоящему полюбил. Со мной такого никогда еще не было… Как наваждение. Это совсем не как у нас с тобой. У нас детскость, баловство. Нам хорошо друг возле друга, но это еще не любовь. Это не превратилось в смысл и содержание всей жизни. Любовь, в отсутствие которой нечем дышать. Любовь, которая бы заменила собой весь мир… Там все должно быть иначе. По-другому. Серьезнее. Я этого, может быть, совсем не знаю, но я чувствую…
Он говорил, говорил. Все быстрее. Путаясь и сбиваясь, как будто боялся не успеть. Рита не могла больше слышать его голос. Каждое его слово вырывало кусочек живой души и оставляло отвратительную рану. Рита испытывала почти физическую пыточную боль. Рыба, заглотившая крючок рыбака-любителя. Крючок, который теперь вырывают, раздирая внутренности, с тем, чтобы выкинуть пойманную ради забавы плотву обратно в озеро, даря свободу умереть на воле. Довольно! Только бы никогда больше не слышать его голос!..
– За-мол-чи… Замолчи! Замолчи!
Камушек, его камея была зажата в руке. Она-то, дура, дура, надела свое самое шикарное платье. Ни карманов, ни сумочки. Так вот почему он подарил ей камею. Она все поняла, слишком поняла. Ей хотелось крикнуть ему в лицо что-то грубое, злое, мерзкое, но слов не было. Комок подкатил к горлу. Стало трудно дышать. Только бы не разреветься сейчас… Камею она швырнула в раскисшее месиво ему под ноги и побежала. Где-то совсем рядом отвратительным пронзительным голосом взвизгнули в ужасе выжатые тормоза – почему ее не раздавило, не расплющило по мокрому асфальту, чтобы привести, наконец, в соответствие тело и душу, форму и содержание? Зачем не прекратились разом в одно избавительное мгновение все эти боль и стыд?..
Она успела свернуть за угол и тут заревела. А мимо сновали прохожие и оглядывались, но не останавливались, они торопились по своим прохожим делам. Потом она почувствовала руку на своем вздрагивающем плече. Она ткнулась в эту прохладную руку, а он неумело, неловко пробовал ее успокоить, перебирая ее и без того спутанные волосы, и от этого плакать хотелось еще больше. А мимо, обтекая их, накатывали новые и новые человеческие волны, безучастные к тонущему кораблю.
Они снова перешли на бульвар. Женька усадил ее на низенькую скамейку и скрючился на корточках перед ней. Ладонями он вытирал еще не высохшие русла на ее щеках, но она отворачивалась и просила:
– Не смотри сейчас на меня. Я вся зареванная. Сядь рядом.
Она уже успокоилась настолько, что стала способна воспринимать его голос. Во всяком случае, ей так казалось. Наверное, Женька говорил что-то и раньше, но его речь не могла проникнуть сквозь замкнутые ворота ее сознания, и лишь сейчас створки чуть приоткрылись, и его слова, по каплям просачиваясь, падали на выжженную омертвевшую почву.
