Если бы я знал - Рейн Уайт
разочаровать отца? Решил бы он иначе? Почему эта мысль
только сейчас пришла в голову?
― Что просто? ― рыкнул он. ― Просто решила меня
задолбать? Хочешь всё контролировать? Надеешься стать
главной в этом доме? Что? Или так печёшься, потому что сама
хочешь меня трахнуть? Так вперёд, давай!
Никита рванул узел галстука, окончательно его стягивая и
отшвыривая на тумбочку, начал расстёгивать верхнюю
пуговицу под ошалелым Маринкиным взглядом. Та, видимо, не
ожидала такого: пискнула, роняя фотографию, и отшатнулась, уставившись на него огромными глазами.
― Ты… как ты… ― Смешно, но она растерялась. И, казалось, готова разрыдаться. ― Как ты смеешь вообще такое
предполагать, я же тебе почти мать! ― очнувшись, взвизгнула
она.
Худенькая девочка «метр с кепкой», несмотря на свои
двадцать восемь и ребёнка. Такие мелкие собачки всегда
остаются щенками. Как Джой.
Разозлённый очередной мыслью о Джое, Никита рявкнул
ещё громче:
― Мать у меня другая, а ты мне никто. Левая баба, живущая в нашем доме. Ты мне, блять, жизнь рушишь своими
придирками. Отъе**сь, слышишь! Хватит. С кем хочу и сколько
хочу, с тем и общаюсь. Нужно ― сижу дома, нужно ― шляюсь
по клубам. Захочу ― буду с Димкой, захочу ― с девочками. ―
Он сделал паузу, тяжело дыша и стараясь не смотреть на
Марину, запястье которой успел больно стиснуть, а потом выдал
самое давнее, съедающее изнутри: ― Или с Джоем.
Не смотреть старался потому, что Марина плакала.
Взглянул бы ― и всё, стух. Почувствовал бы вину, снова бы
промолчал, а он не мог, не хотел молчать. И дома находиться не
хотел. Схватил пальто, сумку с тетрадями (завтра выходной, но
куда он без них?), галстук с тумбочки зачем-то повесил на шею, тоже решив, что без него не обойдётся… Собирался быстро, торопливо.
― Никит, погоди. Ты куда? Давай просто поговорим, ―
сквозь рыдания умоляла Марина, цепляясь за него.
― Я. С тобой. Не разговариваю, ― отрубил он, выдирая из
захвата руку. ― Отпусти.
― Никит… мы же семья.
Фраза эта поймала его на пороге. Вновь всколыхнула
сотню воспоминаний, сотню мыслей. Крики, придирки, ругань, обиды.
― Мечтай, ― выплюнул он, обернувшись. ― Ненавижу
тебя, слышишь.
Он не видел, что сделала Марина, потому что рванул в
снег прямо с крыльца. Утонул в разбушевавшейся метели.
― Куда ты в такую погоду? ― только и послышался крик.
Никита замер, обернулся на мгновение и бросил:
― К «этому своему». Взрослый мальчик, имею право.
Вот и поимел. Ведь действительно заявился к Джою во
двор, сел как можно дальше от чужих глаз. Думал, часок тут
проведёт или два, а потом вернётся домой, но не смог. И к
Джою податься в таком состоянии не мог, и возвращаться не
хотел, потому что одновременно испытывал дикий стыд и
удовлетворение. Втайне был рад, что переругался с Мариной, но
понимал, что зря. Никита ведь её не ненавидел, просто
выбесила, просто сорвался ― и не только из-за неё. Из-за себя, из-за того, что не мог определиться, понять, что с ним
происходит.
И с Джоем, на кухне которого теперь сидел и пытался
выдать полуправду за истину.
― Итак, ты поругался с мачехой и «ушёл на время»? ―
прищурившись, поинтересовался тот.
Джой явно шёл с работы, когда его заметил: волосы
уложены, глаза подведены чёрным, на скуле россыпь блёсток, оставшаяся после какого-то конкурса. В таком виде просто
прогуляться он не ходил. Как Никита мог не предусмотреть
такое? Надо было сбежать на время в кафе неподалёку. Рядом с
домом Джоя имелась неплохая круглосуточная точка с крутой
шаурмой, это Никита ещё летом узнал.
― Угу, ― согласился он, пытаясь понять, насколько
долгое это его «на время». Показываться на глаза Марине было
стыдно. Господи, он же её так обложил!
Джой вздохнул, вытащил пакетики из кружек и одну
подвинул к Никите, из второй тут же отхлебнул сам, поморщившись. Видимо, чай оказался горячим.
― Подробности будут?
Какие подробности, когда он сам не понимает, что можно
рассказать, а что нет?
― Я устал и вспылил, ― продолжил Никита выдавать
полуправду.
Джой покачал головой. Разговор никак не хотел
завязываться, а смотрели на него пристально, с затаённой
болью, и от этого становилось еще хреновее. Ник поджал губы, призывая совесть заткнуться, и только
